Ему было тридцать семь лет, хотя он чувствовал себя гораздо более старым — высокий, худой мужчина с нескладными конечностями и задумчивыми движениями. Бывшая жена называла его именами всех животных, каких только знала, иногда с любовью, особенно когда речь шла о трогательных неуклюжих обитателях зоопарка, мимо которых посетители проходят в спешке, торопясь к большим диким кошкам: быках и верблюдах, буйволах и носорогах.
«И ослах, — подумал Томас. — Не надо забывать об ослах».
Потому что дело было не только в теле и в том, как он его использовал. Огромную роль играл также темперамент. В разуме Найта не было ничего ослиного. Больше того, Куми любила повторять, что он слишком умен и это выходит боком ему же самому. Но у него была упрямая жилка, притупленное упорство, которое при определенном раздражении становилось воинственным. Если уж говорить начистоту, он определенно отличался ослиной бесчувственностью во всем том, что касалось желаний тех, кто его окружал.
Вероятно, не было ничего удивительного в том, что Томас жил один вот уже шесть лет, достаточно долго, чтобы почти привыкнуть к этому. Все эти годы он каждое утро просыпался в одиночестве, так что в конце концов это стало казаться ему чем-то вполне нормальным. И не потому, что ему ни разу не предоставлялась возможность уложить кого-нибудь к себе в постель. Томас убедил себя, что если отбросить весь пьяный мелодраматизм, то ему было вполне уютно одному.
«Что очень удобно, потому что никто не сможет терпеть тебя долго…»
Еще одна бледная, самоуничижительная улыбка, которая постепенно становилась обычным выражением его лица.
В доме было темно и холодно, и у Томаса мелькнула мысль, что неплохо бы начать экономить на отоплении, поэтому он подбросил в камин пару поленьев и налил еще один стакан виски, которое грел в руках до тех пор, пока от ароматных испарений у него не защипало в носу. Мысленно Найт снова и снова прокручивал разговор, положивший конец его карьере.
— Когда вы только пришли сюда, все мы решили, что выиграли главный приз, — говорил директор. — Ребята, родители, попечительский совет школы… черт побери, даже журналисты вас обожали. Ваши ученики блестяще сдавали экзамены и поступали в престижные университеты, открывая собственные читательские клубы. Собственные клубы! Это было просто поразительно. Да, вы с самого начала отличались излишней самоуверенностью, но были принципиальным, трудолюбивым. Честное слово, мне никогда не приходилось встречать такого хорошего учителя.
Томас кивал, мягко улыбаясь, вспоминая все так, словно это произошло с кем-то другим. Конечно, разговор завершился совершенно иначе.
— Но лет пять тому назад все внезапно начало разваливаться, — продолжал Питер. — Абсолютно все. Сейчас… даже не знаю. Дело не в ваших проклятых благотворительных поступках и хвастовстве, Томас. Вы жалуетесь на все эти… вопросы, но в глубине души мне кажется, что вам на самом деле все равно.
Томас сидел напротив директора, не зная, что ответить. Наконец он сказал:
— Я не знаю, как с этим быть. Наверное, я просто такой. Я этим занимаюсь.
На что Питер заявил с бесповоротностью, удивившей Томаса:
— Все это осталось в прошлом, Томас. Здесь вы этим заниматься больше не будете.
На этом все закончилось.
Когда зазвонил телефон, Томас был на грани бесчувствия, и первой его реакцией было оставить звонок без внимания.
Вероятно, это Питер. Звонит, чтобы объяснить, какое на него было оказано давление, и выразить надежду, что Томас не держит на него зла. В конце концов, Питер-бельчонок — неплохой парень.
«Никак нет, сэр. Питер — столп общества, принц среди простолюдинов».
Медленно подойдя к телефону, Томас какое-то мгновение постоял, глядя на него, не думая ни о чем, испытывая лишь пустоту и тупую усталость. Наконец он снял трубку, чтобы остановить звонки и, наверное, довести дело до логического конца. Если бы он оставил ее на аппарате, то ему пришлось бы выслушивать истовые извинения Питера здесь, у себя в голове, а затем еще раз, когда директор неизбежно перезвонил бы снова, и Томас уже не смог бы увиливать от ответа.
— Да, — сказал он.
— Будьте добры, я могу поговорить с Томасом Найтом?
Звонил мужчина, но не Питер, и голос звучал на удивление официально.
Пресса?
— Можете, — ответил Томас. — Но он в настоящий момент общается с бутылкой виски. Удивляюсь, что газетчикам до сих пор есть до него дело. Я имею в виду, прошло уже добрых десять минут с того времени, как его выставили вон, — Найт подумал, что это гипербола в духе Гамлета, придающая благородство этой банальной фразе. — Или это чисто человеческий интерес?
Последовала мимолетная пауза.
Когда незнакомец заговорил снова, его голос был проникнут мрачной серьезностью:
— Прошу прощения, мне нужен Томас Найт, родной брат отца Эдварда Найта.
Тут комната закружилась. Имя старшего брата потрясло Томаса своей непривычностью.
— Это я, — сказал он и, помолчав, добавил, хотя в этом не было необходимости: — Брат Эда Найта.
— Меня зовут отец Фрэнк Хармон. Я возглавляю отделение Общества Иисуса здесь, в Чикаго.
Кивнув, Томас сделал над собой усилие, чтобы ответить:
— Да?
Имея дело с католическими священниками, он не мог избавиться от некоторой язвительности, застарелой горечи, всплывшей сейчас на поверхность, даже несмотря на нехорошее предчувствие, которое туманом начинало сгущаться у него в душе.
— Боюсь, у меня для вас плохое известие, — продолжал отец Фрэнк.
Глава 2
Сиденья в такси были жесткие и холодные, но «вольво» Томаса после двухдневного безвылазного стояния под снегом категорически отказался проявить какие-либо признаки жизни. Томас наблюдал за прямыми улицами Ок-Парка, обсаженными деревьями, слушал, как за прозрачной перегородкой из плексигласа водитель-индус что-то болтает на хинди по рации, и у него складывалось ощущение, будто его арестовали. Земля еще оставалась прикрыта слоем снега толщиной дюйма два, однако мостовая и тротуары были полностью очищены, и в целом это создавало впечатление работы, выполненной только наполовину. Вокруг тянулись частные дома, разные, но в то же время похожие. Различные по форме, они, если так можно выразиться, были наполнены одинаковым содержанием. Дом священника ничем не выделялся среди них.
Он примыкал к обветшалой кирпичной церкви, которая показалась Томасу гораздо меньше, чем он помнил, и отчаянно нуждающейся в ремонте. На кровле тут и там пестрели заплаты, отсыревшая кладка стен крошилась, синяя краска карниза облупилась и покрылась пятнами. Позолоченные буквы, образующие надпись «Приходская церковь Святого Антония», потрескались. Томас готов был поспорить, что по воскресеньям храм заполняется в лучшем случае на четверть, а по будним дням и того меньше. В такую же церковь сам он ходил в детстве. Здание, пережиток давно минувшей эпохи, словно угасало. Не настолько старое, чтобы привлекать своей древностью, недостаточно величественное, чтобы внушать благоговейное почтение, возведенное в ожидании изобилия, теперь уже туманного, день ото дня теряющее свое значение…
