Бабушка любила «побаловаться свининкой», ей также особо готовили бульон с гренками, а на десерт — заварной крем. Постноликая тетя Цецилия вообще почти ничего не ела. На столе перед ней всякий раз стояла тарелка с одинокой вареной картофелиной. Мяса она не ела совсем. Так и сидела за обедом — угрюмая, задумчивая, — а бабушка проворно уписывала одно блюдо за другим, то и дело роняя или проливая что-нибудь на выпирающий живот. Еда в доме отбивала всякий аппетит. Да и могло ли быть иначе: тетя Цецилия ненавидела как еду, так и застолье, больше трех месяцев со служанками не уживалась. Каждая трапеза обращалась для девушек в пытку. Люсиль переносила все стойко, а у Иветты от отвращения подергивался капризный носик. Один лишь седовласый настоятель невозмутимо вытирал салфеткой длинные, тоже седеющие усы и отпускал шутки. Он погрузнел стал тяжел на подъем, вместо того чтобы пойти погулять, размяться, день-деньской просиживал в кабинете. Однако за столом, под крылышком матушки, оживал и беспрестанно шутил, колко и ядовито.
Окрестности — крутобокие холмы и узкие лощины — были мрачны и унылы, но таилась в них какая-то могучая стать. А в двадцати милях к северу уже начинались заводы. Однако деревушку Пэплуик можно было считать уединенной, даже затерянной. Жили там люди суровые и неколебимые, точно холмы окрест. И была в их каменно-прочном укладе некая высокая и строгая прелесть.
Девушки еще помнили этот уклад, и теперь приходилось к нему возвращаться: петь в церковном хоре, помогать в приходских делах. Но воскресной школе Иветта воспротивилась, равно как и клубу «девушек на выданье», и квакерскому клубу — то есть всему, чем ведали убежденные старые девы да закосневшие старики маразматики. Она и в церкви старалась бывать пореже, и из дома убегала при первой возможности. Чаще всего она находила пристанище в большой, веселой и безалаберной семье Фрамли — жили они на Мызе. А то пригласит кто к обеду или позовет кто из женщин с бедной улицы — Иветта не отказывалась. Так занятно потолковать с их братьями или мужьями. И в простонародье случаются грубо-красивые лица. Хотя, конечно, жизнь у них совсем-совсем иная.
Так проходил месяц за месяцем. Джерри Сомеркот по-прежнему души не чаял в Иветте. Ухаживали за ней и другие: сыновья фермеров да мельников. Вроде бы развеселые времена настали для нее — что ни день, то танцы или вечеринка, приятели на машинах возили ее в город, там в самой большой гостинице устраивались балы, недавно открыли и роскошный танцевальный зал.
Но всегда и повсюду словно колдовские чары мешали Иветте веселиться всласть. Глубоко в душе накипала нестерпимая злоба, ничем не оправданная и несправедливая. Иветта сама себе не рада бывала в такие минуты, и от этого становилось еще горше. Так и не поняла она, откуда бралась эта злоба.
Дома она давала себе волю и позволяла неслыханные дерзости с тетей Цецилией; несносный характер Иветты стал в доме притчей во языцех.
Более рассудительная Люсиль устроилась в городе на работу секретаршей — она умела стенографировать и бегло говорила по-французски, что и требовалось ее хозяину. Каждое утро она ехала в город тем же поездом, что и дядя Фред, и каждый вечер возвращалась домой. До станции всегда добирались порознь: и в вёдро, и в непогодь Люсиль — на велосипеде, дядя Фред — пешком.
Обе девушки не сомневались, что без веселых компаний они зачахнут, и потому люто ненавидели свой дом — разве у них друзей примешь? На первом этаже всего три комнаты — мрачная столовая, кабинет настоятеля, большая, неприглядная (однако считавшаяся уютной) общая комната, она же гостиная, — да кухня, где, к своему неудовольствию, ютились две служанки. В столовой топили газом, а настоящий камин разжигали лишь в гостиной. Да и то потому, что там любила восседать Матушка.
В гостиной собиралась вся семья. Вечером после ужина настоятель и дядя Фред неизменно развлекали бабушку кроссвордами.
— Ну как, Матушка, вы готовы? Первая буква «н», шестая — «у».
— Как-как? Первая «м», шестая «у»? — Бабушка была туговата на на ухо.
— Да нет, Матушка. Не «м», а «н»! А шестая «у». Таиландский чиновник.
— Поняла. Первая «н», шестая «у», голландский чиновник.
— Таиландский! Таи-ланд!
— Как-как?
— Таиландский!
— Ах, таиландский! Как же у них зовутся чиновники? — глубокомысленно вопрошала старуха, сложив руки па круглом животе.
Сыновья предлагали свои догадки, на что Матушка неизменно откликалась: «Как-как?» Настоятель поразительно ловко решал кроссворды, а дядя Фред знал много научных слов.
— Да, крепкий орешек попался! — заключала старуха, когда сыновья заходили в тупик.
Люсиль тем временем сидела в уголке и, закрыв руками уши, делала вид, что поглощена чтением. Иветта с ожесточением рисовала и нарочито громко напевала, дополняя говорливое семейное трио. Тетя Цецилия беспрестанно жевала одну шоколадную конфету за другой. Если бы не шоколад, тетя давно бы отдала Богу душу. Сидела она поодаль; сунув в рот очередную конфету, вновь принялась читать приходский журнал. Но вот подняла голову — пора нести бабушкино лекарство.
Едва она скрылась за дверью, Иветта резко встала и сердито распахнула окно. Никогда комнату не проветривают, все пропахло бабушкиными каплями, всюду ее запах. А у старухи, обычно тугой на ухо, в самый неподходящий момент вдруг прорезался острый слух.
— Ты, Иветта, никак окно открыла? Не забывай, что в комнате есть люди и постарше тебя.
— Так душно же! А потом — на холод! Оттого чихаем да кашляем, что в духоте сидим!
— Комната просторная, воздуха достаточно, и камин хорошо греет. — Тем не менее старуха зябко поежилась. — А при таком сквозняке мы все на тот свет отправимся.
— Какой сквозняк! — еще пуще закричала Иветта. — Глоток свежего воздуха!
Старуха снова поежилась.
— Ничего себе глоток!
Не говоря ни слова, настоятель решительно подошел кокну и захлопнул его. На дочь даже и не взглянул. Обычно он ей не перечил, но в конце концов и она должна знать меру.
Дьявольски замысловатые кроссворды решали, пока бабушка не принимала капли и не отправлялась спать. Члены семьи желали друг другу покойной ночи. Церемония эта проходила так: все вставали, девушки подходили к полуслепой старухе, и та их целовала, настоятель подавал ей руку, и все выходили. Замыкала шествие тетя Цецилия со свечой в руке.
Ложилась спать бабушка в девять часов, хотя в ее возрасте можно было бы и раньше. Но заснуть ей никак не удавалось. Приходила тетя Цецилия.
— Понимаешь, — сказала ей как-то старуха, — я не привыкла спать одна. Пятьдесят четыре года я спала бок о бок с батюшкой, и каждую ночь мне было покойно — я чувствовала его рядом. Не стало его, и я старалась приучиться спать одна. Но только закрою глаза, сердце как заколотится, как затрепещет — вот-вот выпрыгнет. Ты, конечно, вольна думать все, что угодно, но, поверь, спать одной после пятидесяти четырех лет идеальной супружеской жизни страшно! Я не просила Господа, чтобы он призвал меня раньше, каково б тогда батюшке было остаться одному, он бы не вынес!
