«Не хочу».
Она любила и уважала его – в этом Белаш был уверен. Такой ответ не был ни вызовом, ни наглостью. Просто Мария сказала правду, и в этот день Белаш впервые подумал, что счастливой ей не быть.
Потом были другие – поляча, кэлдэраря, ловаря, торговцы, артисты, деловые… Мария отказывала всем. Валя, жена Белаша, хваталась за голову:
«Почему ты ей разрешаешь? Не цыган, не понимаешь?! Еще год-два – и кто ее возьмет?»
Славка, всегда державший сторону сестры, хохотал:
«Тетя Валя, цыган пожалей! Кто с ней свяжется – часу не проживет!»
Сама Мария формулировала коротко:
«Лучше в девках просидеть, чем пустяком утешиться». И продолжала носиться по концертам. К тому времени они со Славкой уже жили отдельно. Мария настояла на этом, и Белаш не спорил: концерты кончались поздно, возвращаться из Москвы в Орехово-Зуево каждую ночь было лишь напрасной тратой времени. Но с Графом она все же познакомилась в доме дяди.
Графу тогда было чуть больше двадцати, но дела он проворачивал такие, что люди крестились, рассказывая о них. Он не боялся связываться с не цыганами, торговал иконами, золотом, снабжал наркотиками все Крымское побережье и примеривался к Москве. Белаш дал ему такую возможность: парень нравился ему, его деловой хватке можно было только позавидовать. На людскую зависть Белаш списывал и все сплетни цыган о Графе: шляется по девкам, не женится, опозорил чью-то дочь и, главное, вывернулся из этого живым… Уже тогда его называли лугняри[6]. Все это сразу вспомнилось, когда Граф явился свататься. Первым делом на ум пришло: судьба, что ли? Тереза выскочила за русского цыгана – и что хорошего получилось? Не хватало еще мучиться и девочке… Разумеется, Белаш не сказал этого вслух, но Граф, кажется, догадался и улыбнулся, сверкнув зубами:
«Мария согласна».
Белаш беспокоился, что Граф приведет жену жить в свою семью и заставит гадать, но, к счастью, молодые поселились отдельно. Белаш, помня жизнь сестры, уже не попадался на счастливый вид племянницы и настойчиво расспрашивал: не обижает ли ее муж? Не поднимает ли на нее руку, не ходит ли на сторону? Мария была вся в мать и только шутила:
«Я цыганка, како! Он – хозяин, ему – велеть, а мне – терпеть!»
Лишь однажды у нее с досадой вырвалось: «Хочет, чтоб я петь бросила…» Белаша это не удивило: напротив, он не мог понять, почему парень не настоял на этом сразу. В глубине души он надеялся, что Мария послушает хотя бы мужа: оставит сцену, будет сидеть дома, как нормальная цыганка, начнет рожать детей… Какое там! Она и слышать ничего не хотела. И – пропадала на концертах, ездила с братом на гастроли, пела ночами в ресторанах, словно ей не хватало денег. Граф уже начал в открытую жаловаться, что жена позорит его, и, не стесняясь, ходил к проституткам. Белаш понимал, что парень прав, попробовал поговорить с Марией – та вспылила:
«Знал, кого брал! Я его предупреждала! Недоволен – пусть к своим девкам катится!»
Впервые она вышла из себя при разговоре с дядей, и Белаш догадался, что дела плохи. А через месяц грянуло несчастье.
Он до сих пор не знал, что на самом деле стряслось в ту ночь. О случившемся он услышал от Графа. Тот явился к нему без звонка, на рассвете и, черный от ярости, объявил, что получил в жены шлюху. С ним приехали шесть человек его друзей, которые хором поклялись, что видели все своими глазами: Мария собиралась лечь в постель с каким-то гаджо.
Хуже дня у Белаша не было с похорон сестры. Сбежались все родственники, цыганки плакали, как на поминках, Валя лежала с сердечным приступом… Белаш поехал к Марии – услышать от нее, как было дело.
Она была дома одна, и Белаша передернуло, когда он увидел лицо племянницы: распухшее, сизое от синяков. Она не плакала. Коротко спросила:
«Он у тебя был?»
«Был. Это правда, что он сказал?»
Все-таки нужно было думать, о чем спрашивать. Не мешало вспомнить, чья дочь Мария. По ее изуродованному лицу пробежала судорога. Она отвернулась, отошла к окну. Глухо сказала:
«Раз ты веришь – значит, правда».
Больше Белаш не добился от нее ни слова. И по сей день жалел об этом разговоре.
Разумеется, о примирении с Графом не могло быть и речи. Белаш попытался уговорить племянницу вернуться в его дом, но Мария отказалась наотрез, и он снял для нее квартиру в Москве. Она зажила одна и, к изумлению Белаша, вскоре покинула сцену. Но теперь это не радовало его. В Марии словно сломалось что-то: приезжая в гости, она уже не рассказывала о шумных концертах, о новых песнях, не смеялась, описывая репетиции и склоки цыганок из-за сольных номеров. Ее лицо казалось постаревшим на несколько лет, в потухших глазах не было прежнего блеска, редкие слова цедились сквозь зубы, без охоты. Белаш не решался расспрашивать племянницу, чувствуя, что она так и не простила его. Даже брать у него деньги она отказывалась и в конце концов занялась гаданием, от которого открещивалась, как от чумы, еще полгода назад. В квартире на Ордынке появилось круглое зеркало, карты, свечи, стопки книг по хиромантии и магии. Несколько дней Мария высидела около Вали, наблюдая за тем, как та обрабатывает русских женщин, съездила набраться опыта к своей бабке, знаменитой на всю Тульскую область ворожее, и под конец записалась на курсы психологии. Видя такую серьезную подготовку, Белаш предложил заплатить за рекламу по телевидению. Он был уверен – откажется, но Мария, к его облегчению, согласилась. Это была единственная помощь, которую она приняла от него за все шесть лет. При этом Белаш понимал, что Мария просто не хотела оскорблять его.
За спиной Белаша послышались тихие шаги.
– Валя, ты? – не оборачиваясь, спросил он.
– Я. – Жена подошла к столу. – Уехала она?
– Да. – Белаш снова взглянул в окно. По стеклу бежали потоки дождя.
– Может, тебе с ней поговорить? Ты все-таки женщина… Хватит ей жить одной.
– Лучше не трогай ее. – Валя перестала убирать со стола, дотронулась до его руки. – Ложись спать. Утро скоро.
* * *
Над Одессой висела теплая весенняя ночь. Порт искрился цветными огнями, с набережной неслись голоса, женский смех. Со стороны бульваров тянуло ароматом отцветающих каштанов. Луна поднялась над морем, нарисовав на нем блестящую дорожку, повисла в окне ресторана «Итака». Несколько минут назад ресторан закрылся, зал был пуст, и только за столиком у стены расположились двое мужчин. Одним из них был мрачный, как туча, Граф.
– Долго еще дожидаться? – сквозь зубы спросил он у сидящего напротив. – Время – деньги, Таракан… Я до утра тут торчать не могу.
– Король сказал – значит, будет, – лениво отозвался собеседник. На его широком, грубом лице читалось полное безразличие.
К столику подошел немолодой метрдотель, наклонившись к Таракану, негромко спросил о чем-то.
