Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 148
– Нет, – сказал Солдат. – Он там сойдет с ума. На кухню.
Поп принялся разжигать примус, чтобы сварить кофей. Поэта усадили на табурет, освободили ему руки и дали выпить воды. Анархист угостил папиросой. Затянувшись, Поэт закашлялся, но зато потом смог открыть глаза. Они оказались тоскливо-серыми, как небо за окном.
– Кто вы? – спросил он. – Палачи?
– Если бы, – сказал Поп. – Я, например, устаревшая пошлость. А тот вон, наглый, вредное идеологическое заблужде…
Солдат жестом оборвал эту тираду, опустился на второй табурет напротив Поэта. Тот долго рассматривал его, не выпуская из губ дымящейся папиросы. Все молчали, но молчание это не казалось тягостным: в нем созревало нечто важное, нечто теплое, так редко встречающееся в тяжелые времена.
– Что у вас с лицом? – спросил наконец Поэт.
– Оно сделано из жести, – глухо ответил Солдат. – Сделано в мастерской Анны Лэдд, во Франции, четыре года назад. Оно уже порядком поистрепалось, но другого у меня нет. Свое настоящее лицо я потерял в бою.
– В России наверняка есть мастера, которые могут вам помочь.
– Возможно. Не искал, не интересовался. Для тех, за кем я охочусь, человеческие лица не имеют значения. Им важны сосуды. – Солдат поднял руку в перчатке, коснулся горла обтянутыми черной кожей пальцами. – Вены и артерии. Так уж вышло, что осколки вражеского снаряда не тронули моей шеи. Не расплескали еду. Там, на войне, столько первоклассной крови было пролито без всякого смысла. Горячая, соленая, она просто растекалась по земле и впитывалась в нее. Представляете?
Поэт побледнел еще сильнее. Он молчал и смотрел на Солдата не мигая, позабыв об окурке, дымящемся меж пальцев.
– Вижу, понимаете, о чем толкую, – сказал Солдат. – Отлично. У нас не остается времени на игры. У вас – тем более.
Он замолчал, собираясь с силами. Поп и Анархист тревожно переглянулись: знали, что каждое слово причиняет их командиру жуткие мучения – изуродованная челюсть больше не годилась для человеческой речи. Судя по всему, он возлагал на эту беседу большие надежды.
– В семнадцатом я вернулся домой, – продолжил Солдат, переведя дух. – Но дома ждало кое-что хуже войны. Пустое, тихое село. Ни людей, ни собак, ни птиц. Я бродил меж домов, безуспешно пытаясь отыскать хоть одну живую душу. А затем настала ночь, и мертвые нашли меня сами.
Сглотнув, он снова замолк. Шумел примус, закипала в кастрюле вода. Окурок в руке Поэта догорел и погас, наверняка обжегши ему пальцы. Анархист закурил новую папиросу. Дым неспешно, украдкой тянулся к форточке, словно не в силах оставаться в заполненной болью кухне. Поэт был бледен как полотно, однако плотно сжатые губы кривила едва заметная усмешка.
– С тех пор я иду по следу этой твари, – сказал Солдат. – След пахнет кровью, но ни единого пятнышка на нем не увидеть. Она вылизывает все подчистую. Из Владимирской губернии я пришел за ней в Москву. Оказалось, подобных созданий немало в стране. Веками сидели они в старинных своих поместьях, в гниющих усадьбах, питаясь понемногу мужиками и бабами из окрестных деревень. Но вот мир всколыхнулся, усадьбы загорелись, и нечисть повыползала из нор, ошалев от страха и голода, потянулась в Москву, надеясь затеряться среди людских толп. Мой опыт очень пригодился уголовному розыску, за год мы выловили и упокоили несколько десятков тварей. Но ее – ту самую – не достали. Пару раз она была почти у нас в руках, но выскальзывала в последний момент, растворялась в темноте…
Солдат прервался, стиснул кулаки так, что перчатки заскрипели. Склонил голову. Стало ясно, что ему требуется передышка. Упавшее знамя не колеблясь подхватил Анархист:
– Я тогда как раз тоже в Москве оказался. Мы экспроприировали особняки богачей, а большевики потом нас из этих особняков выгоняли. Веселое было времечко. Ну и вот, заняли один купеческий дом на Малой Алексеевской. Думали, он пустой, но ночью оказалось, что хозяева никуда не уходили. Помню, просыпаюсь от странного такого звука – будто скрипит что на ветру: ставень или дверь незапертая. Открываю глаза: стоит на потолке старик плешивый, тощий и длинный, что твой колодезный журавель. Настолько длинный, что как раз достает зубами до горла дружбана моего, который на хозяйском диване лежал. Шея у дружбана вся разорвана в клочья, но он еще жив. Таращится на меня и силится закричать, да только крика уже не выходит никакого – один скрип.
Я сперва даже не испугался. Никак поверить не мог в то, что вижу. Лишь когда старик повернулся ко мне и зубы окровавленные ощерил – вот от вида этих-то зубов меня и пробрало. Заорал я, схватился за нож. Ему, конечно, от ножа никакого вреда бы не сделалось, но крик разбудил остальных товарищей, и старик, что называется, ретировался – обратился туманом и утек под дверь. Они это умеют, ты знаешь.
Поэт, вздрогнув, впервые повернулся к Анархисту. Тот жестом предложил ему еще одну папиросу, а когда Поэт отказался, продолжил рассказывать:
– Ох и суету мы подняли. Я, понятное дело, ни словом не обмолвился о том, что старик на потолке стоял. Сам еще думал или надеялся, что привиделось. Просто объяснил: так, мол, и так, был какой-то плешивый дед в комнате, а потом смылся. До сих пор себя простить не могу. Обыскали с товарищами весь дом сверху донизу, нашли потайной спуск в подвал. А там уже ждали хозяин с хозяйкой.
Короче говоря, уцелело нас только двое: я и земляк мой, бывший балтийский матрос. Он, правда, умом двинулся. Говорить перестал, одни лишь молитвы шептал иногда. А меня сперва расстрелять хотели, думали, это мы с земляком своих порешали в пьяном угаре. Но я возьми да и расскажи на допросах всю правду. Надеялся, тоже в умалишенные запишут, а меня вместо этого вот, в спецгруппу определили. Такие дела.
Анархист перевел взгляд на Попа. Тот как раз высыпал в чашку остатки вчерашнего кофея из мельницы и залил их кипятком. Кухню наполнил тягучий уютный аромат. Поэт глубоко вдохнул, зажмурился на мгновение. Он походил на человека, потерявшего память и теперь пытающегося вспомнить свою прежнюю жизнь, цепляющегося за любые, даже самые ничтожные напоминания о ней. Еще он походил на мертвеца.
Поп поставил перед ним чашку и отступил на шаг, сложив ладони на груди:
– Пару лет назад я укрыл у себя в доме беглеца. Протянул руку ближнему, как заповедано. Заявился он ночью, дети уже спали. Судя по платью – обычный мещанин, потрепанный, небогатый, но речь и манеры его выдавали. Во время беседы так и хотелось склонить голову: «Да, ваше благородие!» Сказал, что скрывается от большевиков. Почему, не уточнял, да я и не спрашивал – у таких людей точно были причины не любить новую власть. Вел он себя странно, но про те странности я уже только потом думать начал: сидел спиной к красному углу, на иконы на стенах смотреть избегал, перед сном молитву читать отказался. Сказал, устал сильно. Уложил я его в свободной комнатке, а сам еще подумал, как бы не поплатиться потом за такую помощь…
Голос Попа вдруг сорвался, он несколько раз часто моргнул, затем зевнул искусственно, нарочито. Кивнул, глядя в окно, будто по ту сторону стекла тоже кто-то слушал:
Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 148
