Таможенный инспектор тщательно досматривал каждое место нашего багажа; когда настал черед чемодана, доверху набитого лекарствами, возникла заминка. Инспектор и Махмуди горячо заспорили на фарси. Махмуди пытался объяснить таможеннику – он пересказал мне суть разговора по-английски, – что он врач и хочет безвозмездно передать эти лекарства здешним лечебным заведениям.
Теперь, когда у инспектора возникли подозрения, он засыпал Махмуди вопросами. Махмуди привез множество подарков для родственников. Их все следовало развернуть и проверить. Инспектор открыл сумку с одеждой и обнаружил там кролика Махтаб – его сунули туда в последнюю минуту. Это был кролик-путешественник – он сопровождал нас в Техас, Мексику и Канаду. Мы уже стояли в дверях нашего дома в Детройте, когда Махтаб заявила, что не может уехать в Иран без своего лучшего друга.
Инспектор позволил нам забрать сумку и кролика – к величайшей радости Махтаб. Однако весь остальной багаж, сказал он, нам пришлют позже, после тщательного досмотра.
Итак, без багажа, спустя почти четыре часа после посадки, мы вышли из аэропорта.
И сразу же Махмуди обступила толпа людей в халатах и чадрах, они цеплялись за его пиджак и вопили от восторга. Здесь сгрудилось больше ста родственников – и все кричали, плакали, жали ему руку, обнимали и целовали его, меня, Махтаб. Казалось, каждый из них принес по букету цветов для Махтаб и для меня. Вскоре у нас были полные охапки.
И зачем я нацепила на себя этот дурацкий шарф? – думала я. Теперь все волосы будут прилизаны. С меня градом лил пот, как и со всех остальных.
Слезы радости брызнули у Махмуди из глаз, когда его обняла Амех Бозорг. Разумеется, ее лицо скрывала тяжелая черная чадра, но я все-таки узнала ее по фотографиям. Уж очень характерным был крючковатый нос. Значительно старше Махмуди – а ему исполнилось сорок семь, – Амех Бозорг была плечиста и широка в кости, она повисла на нем так, обхватив и руками, и ногами, словно приросла.
В Америке Махмуди работал остеопатом-анестезиологом – престижная профессия, приносившая около ста тысяч долларов ежегодного дохода. Здесь он снова стал маленьким мальчиком Амех Бозорг. Его родители – оба врачи – умерли, когда ему было всего шесть лет, и старшая сестра воспитывала его как родного сына. Возвращение Махмуди после почти десяти лет разлуки вызвало в ней такую бурю эмоций, что родственникам пришлось силой оттаскивать ее от брата.
Махмуди представил нас друг другу – теперь ее любовь излилась и на меня: она стиснула меня в объятиях и начала душить поцелуями, все время что-то приговаривая на фарси. Ее нос был невероятных, фантастических размеров. Он свешивался из-под зеленовато-карих глаз, наполненных слезами. Зубы были кривые, гнилые.
Махмуди представил мне также ее мужа, Баба Хаджи, что в переводе означает «отец, побывавший в Мекке». При этом приземистый, угрюмый человечек со смуглым морщинистым лицом, в мешковатом сером костюме и полотняных туфлях, не проронил ни слова. Он уставил свои глубоко посаженные глаза в одну точку – где-то у меня под ногами, – так и не посмотрев мне в лицо. Его острая седая бородка была точной копией той, что носил аятолла Хомейни.
Тут мне на шею неожиданно водрузили цветочный венок, который был больше меня. Вероятно, это послужило неким сигналом, так как тут же родственники все, как один, двинулись к автостоянке. Они втискивались в одинаковые белые, напоминавшие коробки автомобильчики по шесть, восемь, а то и двенадцать человек. Машины были словно нафаршированы руками и ногами.
Махмуди, Махтаб и меня торжественно подвели к самому роскошному автомобилю – гигантскому бирюзовому «шевроле» образца начала семидесятых годов. Нас усадили на заднее сиденье. Амех Бозорг устроилась впереди рядом со своим отпрыском Хусейном, чей статус старшего сына давал ему почетное право вести машину. Зухра, старшая незамужняя дочь Амех Бозорг, уселась между матерью и братом.
Наш автомобиль, украшенный цветочными гирляндами, возглавил шумный кортеж. Мы сразу обогнули гигантскую башню Шайяд, покоящуюся на четырех грациозно изогнутых ногах. Лучи полуденного солнца играли на бирюзовой мозаике, вкрапленной в серый камень. Выстроенная шахом, она являла собой изысканный образец персидской архитектуры. Махмуди говорил мне, что Тегеран знаменит своей красавицей башней, стоявшей словно страж при въезде в город.
Миновав башню, мы выехали на скоростное шоссе, и Хусейн, нажав на газ, погнал старый «шевроле» со скоростью восемьдесят километров в час – предел его возможностей.
По дороге Амех Бозорг, обернувшись назад, сунула мне какой-то сверток в подарочной бумаге. Он оказался увесистым.
Я вопросительно посмотрела на Махмуди.
– Открой, – сказал он.
Распаковав сверток, я обнаружила огромный балахон – мне по щиколотку. Одеяние было совершенно бесформенным. По словам Махмуди, оно было из дорогой шерсти, но на ощупь скорее напоминало нейлон, если не пластик. Материя была довольно тонкой, но сотканной так плотно, что уж никак не годилась для летней жары. Да и цвет был отвратительный – грязно-оливковый. Здесь же был длинный, тяжелый зеленый платок – гораздо толще, чем мой.
Улыбаясь собственной щедрости, Амех Бозорг что-то произнесла, и Махмуди перевел:
– Балахон называется манто. Это то, что мы носим. Платок называется русари. В Иране без этой одежды не полагается выходить на улицу.
Я слышала об этом впервые. Когда Маммаль, четвертый сын Баба Хаджи и Амех Бозорг, гостил у нас в Мичигане и убеждал съездить в Иран, он говорил:
– Когда выходишь на улицу, надо надевать платье с длинными рукавами, платок и темные носки.
Но он и словом не обмолвился о длиннющем, противном балахоне, в котором надо жариться в разгар летнего зноя.
– Не беспокойся, – утешил меня Махмуди. – Это ее подарок. Будешь облачаться в него только перед выходом из дому.
Как тут было не беспокоиться! Хусейн уже въехал в город, и я оглядывала женщин, спешащих по многолюдным тротуарам Тегерана. Они были наглухо укутаны с головы до ног – чадра, пальто и платок, точь-в-точь такие же, как мне только что преподнесли. Причем однообразного, тусклого цвета.
Интересно, если я не стану это носить, что со мной сделают, арестуют?
Я задала этот вопрос Махмуди и услышала в ответ короткое «да».
Однако я моментально забыла о здешних строгостях в отношении одежды, когда Хусейн вырулил на оживленную мостовую. Узкие улочки были запружены машинами, образующими сплошную пробку. Как только в этом потоке появлялся просвет, все водители устремлялись в него одновременно, давя на акселератор и на сигнал. Раздраженный задержкой, Хусейн развернулся и поехал в обратном направлении по улице с односторонним движением. Я могла наблюдать последствия нескольких столкновений – водители и пассажиры высыпали из машин на мостовую и истошно орали друг на друга, размахивая кулаками.
Амех Бозорг объяснила – Махмуди выступал в роли переводчика, – что обычно по пятницам машин на улицах мало. Это священный день отдохновения у мусульман: семьи собираются в доме старшего родственника для молитвы. Но сейчас близилось время священной проповеди в центре города, которую будет читать святейший из магометан. Эту святую обязанность чаще всего исполнял президент Ходжатолеслам Саид Али Хамени (не путайте с аятоллой Рохуллой Хомейни, который, будучи религиозным лидером, превосходит по статусу даже президента), ему помогал спикер парламента Ходжатолеслам Али Акбар Хашими Рафсанджани. Не тысячи – миллионы людей, подчеркнула Амех Бозорг, стекаются на эту молитвенную проповедь.
