Краузе испугался угрозы де Гроота сообщить обо всем властям и сбавил обороты.
– Да ладно вам, – произнес он благодушным тоном, – не стану я его мучить. Я выложил за него немалые деньги и собираюсь заработать на нем кругленькую сумму. Какой же мне резон относиться к нему плохо?
– Вот и постарайтесь относиться к нему хорошо, – сказал де Гроот.
Поднятую из трюма большую железную клетку поставили вплотную к деревянной, дверь в дверь. Краузе достал револьвер. Затем обе двери были подняты. Человек в клетке не шелохнулся.
– Перебирайся, ты, немой идиот! – заорал Краузе, наставляя на человека револьвер. Тот даже не взглянул в сторону Краузе.
– Принеси железный прут, эй ты там, – скомандовал Краузе, – и пихни его сзади.
– Погоди, – сказала девушка, – дай-ка я попробую. – Она подошла к противоположной стороне железной клетки и стала жестами подзывать пленника. Тот глядел на нее, не шевелясь.
– Подойдите на минутку, – позвала она де Гроота. – Дайте ваш нож, а теперь сомкните запястья, словно они у вас связаны. Да-да, вот так. – Она взяла нож и стала изображать, будто перерезает веревку на руках у де Гроота. Затем снова поманила человека из деревянной клетки. Он приподнялся, ибо не мог выпрямиться во весь рост в низкой клетке, и перешел в железную.
Девушка стояла вплотную к решетке, держа в руке нож. Матрос опустил дверь железной клетки. Узник подошел к девушке и, повернувшись к ней спиной, прислонил запястья к решетке.
– Ты говорил, что он глуп, – сказала Джанетт Краузе, – но это не так. По одному его облику видно. – Она перерезала путы, сковывавшие побелевшие вспухшие руки человека. Тот обернулся и поглядел на нее, не говоря ни слова, но глаза его, казалось, благодарили девушку.
Де Гроот стоял рядом с Джанетт.
– Впечатляющий экземпляр, верно? – спросил он.
– И красивый, – отозвалась девушка и тут же повернулась к Краузе. – Вели принести воды и пищи, – распорядилась она.
– Хочешь стать его нянькой? – усмехнулся Краузе.
– Хочу, чтобы с ним обращались по-человечески, – ответила она – А что он вообще ест?
– Не знаю, – откликнулся Краузе. – Так что же он ест, Абдула?
– Этот пес не ел двое суток, – ответил араб, – так что, думаю, он будет жрать практически все. В джунглях он, словно зверь, питается сырым мясом, добытым на охоте.
– Постараемся снабдить его и мясом, – сказал Краузе. – Кстати, таким образом будем избавляться от падали, если она у нас появится.
Он отправил матроса на камбуз за мясом и водой. Человек в клетке уставился на Абдулу и глядел так долго и пристально, что араб сплюнул на палубу и отвернулся.
– Не хотел бы я оказаться на твоем месте, если он, не дай Бог, вырвется из этой клетки, – произнес Краузе.
– Не стоило развязывать ему руки, – ответил Абдула. – Он опаснее льва.
Вернувшийся матрос вручил мясо и воду Джанетт, которая передала их дикарю. Тот отхлебнул глоток воды, затем прошел в дальний угол клетки, уселся на корточки, вонзил в мясо крепкие белые зубы и урча принялся есть.
Девушка вздрогнула, мужчины неловко задвигались.
– Так же ест и большеголовый, – сказал Абдула.
– То есть лев, – пояснил Краузе. – А под каким именем этого человека знают туземцы, Абдула?
– Его зовут Тарзан из племени обезьян, – ответил араб.
III
«Сайгон» пересек Индийский океан, и на Суматре Краузе взял на борт двух слонов, носорога, трех орангутангов, двух тигров, пантеру и тапира. Опасаясь, что де Гроот осуществит свою угрозу и сообщит властям Батавии о присутствии на корабле заключенного в клетку человека, Краузе не зашел в этот порт, а двинулся дальше в Сингапур за обезьянами, еще одним тигром и несколькими удавами. Затем «Сайгон» взял курс через Южно-Китайское море к Маниле, последнему порту на долгом пути к Панамскому каналу.
Краузе благодушествовал. Пока все его замыслы осуществлялись без сучка и задоринки, а если удастся доставить груз в Нью-Йорк, можно сорвать солидный куш.
Однако, знай Краузе, что происходит на «Сайгоне», вряд ли он испытывал бы такое воодушевление. Ларсен продолжал болеть и не выходил из своей каюты, и хотя де Гроот считался хорошим офицером, он был новичком на судне. Как и Краузе, он не знал того, о чем говорили на полубаке и на палубе в ту ночь, когда на вахту заступил Шмидт. Второй помощник капитана имел долгую и серьезную беседу с Джабу Сингхом, ласкаром. Разговор велся шепотом. После этого Джабу Сингх долго и серьезно беседовал на полубаке с остальными ласкарами.
– А как же дикие звери? – спросил Чанд у своего соплеменника Джабу Сингха. – Что делать с ними?
– Шмидт сказал: выбросим всех за борт вместе с де Гроотом, Краузе и остальными.
– Звери стоят много денег, – возразил Чанд. – Их надо сохранить, а потом продать.
– Нас поймают и вздернут, – вздохнул другой ласкар.
– Нет, – уверенно сказал Джабу Сингх. – Пока мы стояли в Сингапуре, Шмидту стало известно, что Германия и Англия объявили друг другу войну. Это английский пароход. Шмидт утверждает, что немец имеет право захватить его. Говорит, что мы получим денежное вознаграждение, но животные, по его мнению, не представляют никакой ценности и будут только мешать.
– Я знаю одного человека на острове Иллили, который с радостью приобрел бы их, – упорствовал Чанд. – Нельзя позволить Шмидту выбросить зверей за борт.
Ласкары переговаривались на своем родном диалекте, уверенные в том, что матросы-китайцы не понимают их. Однако они ошибались. Лум Кип, пересекший однажды Китайское море на фелуке, команда которой состояла из ласкаров, выучил их язык. А также возненавидел ласкаров, потому что они третировали его на протяжении всего рейса и не поделились добром, захваченным в результате пиратских вылазок. Однако Лум никак не показал, что понял смысл разговора, – его лицо сохраняло обычное выражение глубокого безразличия, а сам он невозмутимо попыхивал своей длинной трубкой.
Человек в большой железной клетке часто целыми часами расхаживал взад-вперед. Время от времени он подпрыгивал, хватался за решетку потолка клетки и, перебирая руками и раскачиваясь, двигался бросками от одного конца клетки до другого. Стоило кому-нибудь приблизиться, как он прекращал упражнение, ибо проделывал его не для забавы, а для того, чтобы сохранить в форме свое могучее тело и не дать ему деградировать за время заточения.
Джанетт Лейон часто навещала его, проверяя, регулярно ли его кормят и всегда ли у него есть вода. Она пыталась научить его своему родному языку – французскому, но в этом не преуспела. Тарзан сознавал, что с ним произошло, и, хотя не мог говорить и не понимал речи людей, мыслил он по-прежнему связно и логично. Он задавался вопросом, сумеет ли когда-нибудь выздороветь, однако не сильно тревожился из-за неспособности общаться с людьми. Больше всего его беспокоило то, что он не мог общаться с ману, обезьянкой, или с Мангани, большими обезьянами, к которым он относил орангутангов, находящихся на палубе в соседних клетках. Увидев груз на «Сайгоне», Тарзан понял, какая судьба его ожидает, но также осознал, что рано или поздно совершит побег. Чаще всего эта мысль посещала его, когда на палубе появлялся Абдула.
