– В таком случае, как же я забрал твою сестру? По твоим словам, я каждый год появляюсь в разных местах.
Мальчишка багровеет. Не привык, что с ним могут спорить?
– Я ждал тебя. Каждый год перед Днём Всех Святых. Думал, вдруг снова нагрянешь? И ведь не зря ждал. Ты пришёл. Забери меня.
– Ого-го! – Я отрывисто хлопаю в ладоши. – Какой неожиданный поворот! И зачем, позволь узнать?
Мальчишка бесится ещё сильнее, буквально захлёбывается яростью.
– Ты не должен спрашивать! Ты должен меня увести!
– Я тебе ничего не должен. Прощай.
Залпом допиваю пойло, встаю и иду к выходу. Никогда не любил детские истерики. С таким наглым избалованным человеческим отродьем нам точно не по пути. И я ошибся: Правде он не сможет понравиться. Она любит смелых, а этот – просто безрассудный и мерзкий тип, забивший голову глупыми стереотипами и не выносящий, когда ему указывают на ошибки.
Выхожу из бара, отталкиваюсь из земли и взмываю вверх, шагаю по воздуху, как по земле, поднимаясь выше и выше. Город подо мной превращается в ковёр из чёрных и серых лоскутов, безрадостный, грязно-тоскливый. Кое-где светятся редкие точки фонарей, окон и костров, которые жгут бездомные. Я всё думаю о том, что мне сказал мальчишка. Выходит, обо мне знают, причём знают столько, сколько я и представить не мог. Меня обуревает что-то неприятное, что-то похожее на… меня самого? Поразившись этой мысли, запрокидываю голову и хохочу. Надо подняться за толстый слой пыльных облаков. Надо проверить, не погасли ещё звёзды?
4.
Мы видимся с Ним реже, чем многие предполагают. Раз в год – точно, железно, таков уговор. Может быть, встречаемся ещё раз или два, но точно не днюем и ночуем вместе, как некоторым может казаться.
Жутко хочется курить, но в мире После табак не растёт. Слишком уж любит солнце. Иногда я думаю, что каждый человек – немного табак: люди чахнут, пусть сто двадцать лет во мгле не убили их, а всё же истинный конец близок.
Он ждёт меня у Разлома, как всегда. Сегодня – день нашей уговоренной встречи. Его клубящееся бесплотное тело как всегда непроглядно черно, чернее даже вековых древесных остовов и вздыбившихся земельных гор за Его спиной.
– Здравствуй, брат Страх.
Он насмехается, называя нас всех братьями. Он был ещё тогда, когда землю не топтал ни один зверь, когда океан наполняли лишь мелкие, незначительные твари. Я пришёл чуть позже, засел в головах у рыб, вместе с ними вышел на сушу и в итоге крепко-накрепко привязался к людям. Да, я старше Стыда, Зависти, Горя, старше даже Любви, но не брат Ему.
– Здравствуй, Смерть.
Разлом внушает людям ужас. Они верят, что оттуда вылезают демоны, как черви из разбухшего и лопнувшего трупа. Это ложь. Никто оттуда не вылезает, туда только заходят, чтоб сгинуть навсегда. На мой взгляд, самым жутким в Разломе было то, что он возник одновременно везде – в каждом городе, примерно на одинаковом расстоянии от последних жилищ. И везде он одинаково чёрен, одинаково глубок, одинаково зловещ. Мне нравится Разлом. Я чувствую с ним некоторое родство.
– Сколько ты приведёшь на этот раз? – спрашивает Он.
Я делаю шаг вперёд и облизываю губы. Он всегда назначает мне встречу за день до того, как они вместе с Разломом разверзнут Двери, и два мира сольются на одну короткую, на одну бесконечную ночь.
– Ты обещал доказательства. Обещал убедить меня, что эти дети действительно не погибают, а попадают к Правде. Убеди же меня.
Он отрывисто хохочет: раз, два, три. Его смех падает разрубленными кусками в тишину мглистой ночи, и мне вдруг кажется, будто за спиной у меня появляется младший брат Стыд. Оборачиваюсь и никого не вижу.
– Ты дерзок, Страх. Раньше ты не требовал ничего, тебе было достаточно собственной веры.
– Веры больше нет, – парирую я. – Так же, как и моей невесты.
– Потому что миру После они не нужны. – Смерть жмёт плечами, это заметно по тому, как колышется мрак его тела.
– Я это знаю не хуже тебя. Докажи, что все эти годы я стараюсь не зря. Докажи, что невинные души попадают к ней в услужение. Что становятся ей отрадой на той стороне.
Он молчит. У Него нет лица, нет глаз и рта, оттого так трудно понять, что у Него на уме. И мои силы на Него не действуют. Как хорошо, что Он такой один.
– Приходи завтра. Приводи детей. И я тебе покажу.
Он пропадает. Рассерженный, я сжимаю кулаки. Чего ради стоило звать меня сюда? Чтобы в очередной раз убедиться, что наш уговор в силе? Или Он… боится, что я стану противиться?
Что ж. Я уже начал задавать вопросы.
5.
Правда, Правда, милая Правда.
Я напиваюсь в своём логове, унылом и сыром. Иногда мне кажется, что здесь до сих пор пахнет шпалами и той неуловимой смесью запахов, за которую в мире До некоторые любили, а некоторые ненавидели подземку. Я напиваюсь и вспоминаю Правду – золотоволосую, ясноглазую, улыбчивую. Вспоминаю, как мы с ней проводили время До – до того, как Смерть и мои грязные братцы-сестрицы решили, что ни ей, ни её сёстрам тут не место. Мне кажется, с ней даже я был лучше – мне хочется в это верить, но Вера тоже где-то там, за Разломом.
Я всегда считал себя чистым, благородным чувством. Я спасал и спасаю жизни людей, в то время как Стыд, Ярость, Ненависть и другие чаще губили жизни и разъедали души. Я не лгу. Я не умею лгать. Оттого Правда и выбрала меня.
Я не верю, я думаю, что Смерть меня не обманывает. Он убрал их, светлых и мудрых, со своего пути, но я выторговал возможность хоть как-то оставаться связанным с моей Правдой. Я дарю ей подарки. Я шлю ей вести. Вместе с детьми, которых она всегда так любила. Вместе с теми, кто будет радовать её там, по ту сторону обоих миров.
Я шлю вести, но не получаю ответа. Я терзаюсь сомнениями, я впадаю в уныние, я злюсь, но продолжаю слать, потому что Он говорит, что она их получает. Каждый раз я жду, что она ответит мне. Но то ли Он лукавит, не доводит детей до неё, то ли её самой больше нет – ни здесь, ни там, нигде.
Пьяно шатаясь, иду к формам. Леденцы готовы, застыли в камни. В них сахар и моя кровь – чистый страх, способный вздыбить с глубины детских душ самые потаённые кошмары.
Мальчишка наплёл много ереси. Я не краду детей из домов. Я нахожу тех, кто сам ушёл, заблудился и не хочет возвращаться назад. В мире До у них ещё было будущее, в мире После же – нет. Их могут пырнуть ножом, да что там, даже сожрать на ужин, как в какой-нибудь древней-предревней сказке. Но им везёт, потому что я нахожу их, угощаю сладким и увожу туда, где меня нет, где им никогда не будет страшно, больно и тоскливо. Туда, где ждут такие же, как они, где их ждёт Правда.
Я почти волшебник. О встрече со мной они, быть может, мечтали все свои короткие жизни.
Леденцы дают им сил. Убеждают, что не стоит возвращаться, что в тех домах, откуда их выгнали или откуда они сами ушли, их не ждёт ничего хорошего. Они лижут конфеты и им становится страшно от того, что будет, вернись они домой. Я умею играть на самых тонких, самых болезненных струнах. Я изучаю это искусство почти с самого сотворения мира. И, признаться, преуспел.
