Книга Баллада о Максе и Амели - Давид Сафир

Черный пес перебирал во сне лапами и тихонечко скулил. Ему, по-видимому, снилось, что за ним гонятся дети. Я стояла рядом и смотрела на него, не зная, что же мне сейчас следует делать. В животе у меня урчало. Могла ли я попросту оставить этого пса лежать и вернуться к той консервной банке с остатками рыбы? Я терзалась сомнениями, хотя и осознавала, что ему угрожает очень большая опасность. Опасность эта исходила не от тех детей, хотя и не исключено, что они могли вернуться с подкреплением. Главным источником опасности для него было яркое солнце. Если он так и останется без сознания, ему придется пролежать весь оставшийся день на жаре. Слишком много тепла мы, собаки, выдержать не можем. Оно накапливается под нашей шкурой, и это вскоре приводит к тепловому удару. Хотя у черного пса и потели лапы, что обеспечивало небольшое охлаждение, он был без сознания, а потому не мог себя вылизывать. Даже в том – надо сказать – маловероятном случае, если он сможет продержаться весь этот жаркий день до наступления темноты, к вечеру он так ослабеет, что не сможет отогнать от себя крыс, которые ночью выползают из своих нор. Одну крысу, может, даже двух или трех, ему еще удастся отогнать, однако когда эти зверьки чуют добычу, они появляются целой стаей.

В животе у меня заурчало еще сильнее, и это напомнило мне, что было бы все-таки неплохо вернуться к той консервной банке. Однако если бы я оставила черного пса лежать здесь без сознания, вся моя предыдущая забота о нем пошла бы насмарку. С таким же успехом я могла бы позволить той девочке и дальше дубасить его доской. Поэтому я наклонилась к черному псу и сказала:

– Если ты не встанешь, ты умрешь здесь.

Он этого, конечно же, не услышал.

Я ткнулась своей мордочкой в его морду и потребовала:

– Вставай.

Он даже не вздрогнул.

Я ткнулась еще раз – посильнее:

– Вставай!

Пес продолжал лежать.

Я укусила его за ухо.

Он лишь чуть-чуть пошевелился.

– Вставай, а не то сдохнешь! – рявкнула я и укусила еще раз, но уже так сильно, что на ухе у него выступила кровь. Пес взвыл во сне, на мгновение слегка приоткрыл глаза (проснулся он в этот момент или нет – этого я понять не смогла) и закрыл их снова. Что мне было делать? Вцепиться в него зубами и оттащить его в тень я бы не смогла: он ведь был не каким-нибудь мешком с мусором, а большим и тяжелым псом. Я встревоженно обошла вокруг него. Не следовало ли мне, по крайней мере, слегка утешить его, раз уж я не могу ему помочь? Даже если он, возможно, этого и не заметит?

Я не очень сильна в словах. Этим даром обладала скорей моя сестра, которую звали Песня, потому что она пела очень красивые песни-истории. Тем не менее я могла бы сказать этому псу-чужаку что-нибудь утешительное. Или, еще лучше, подыскать слова, которые придадут ему силы, необходимые, чтобы подняться. Я не хотела бросать его на произвол судьбы.

Когда в свое время я лежала в лихорадочном бреду и с гноящейся раной, мне помогала держаться и не умирать одна мысль. Это была вовсе не мечта отомстить Грому. И даже не воспоминание о былой любви ко мне моей матери, которая так ни разу и не навестила меня в моем убежище. Нет, это была надежда на то, что мне еще удастся увидеть ночное небо не сквозь марево лихорадки и мысленно представить себе, как звезды – об этом нам часто рассказывала в своих историях Песня – разговаривают друг с другом.

Надежда. Да, именно. Я должна дать этому чужаку надежду! Но как? Я ведь о нем ничего не знаю. Ничего, кроме того, что он хочет домой. Где его дом? Этот черный пес был довольно упитанным, не таким худющим и жилистым, как мы, которым всякий раз с трудом удавалось находить себе пищу. Там, откуда он пришел, еды, должно быть, навалом. Однако там есть и что-то ужасное – что-то такое, от чего ему пришлось убежать. Иначе он оставался бы там и не пришел бы сюда, к нам, на мусорную свалку. С другой стороны, если у него дома так страшно, то почему он тогда хотел домой? В этом не было никакого смысла. Как не было смысла в том, чтобы и дальше ломать над этим голову. Я должна дать черному псу надежду, что он вернется к себе домой. Должна сказать ему, что я его туда отведу.

То есть я должна ему соврать.

Собаки – во всяком случае, те, с которыми я знакома, – никогда не говорят неправды. Своими поступками мы лжем, причем очень часто. Мы рычим, чтобы скрыть свой страх. Или же лаем, чтобы продемонстрировать силу, которой в действительности у нас нет. Если собака не рычит и не лает, то у нее имеются и другие способы скрыть правду. Например, ничего не говорить. Именно так поступала моя мама, когда была уже очень больна. Моя сестра Песня спрашивала ее, хорошо ли она себя чувствует, а мама вместо того, чтобы ответить, молча укладывалась в каком-нибудь углублении среди мусора.

В общем, ложь нам чужда. Тем не менее я, поразмыслив, решила, что в данной ситуации она будет оправданной. А потому я наклонилась к черному псу и прошептала ему на ухо:

– Я отведу тебя домой.