За что ж вы Ваньку-то Морозова,Ведь он ни в чем не виноват…
Разошлись глубокой ночью. Одни, большинство, поодиночке разбрелись в вагончики спать, а другие, меньшинство, попарно улизнули в черные заросли подсолнечника – предаваться беззаботной студенческой любви. У изнемогшего, подернувшегося седым пеплом костра остались только Саша и Татьяна. Они сидели молча, слушая ночную тишину, нарушаемую изредка треском стеблей и глухими вскриками.
– Я тебе нравлюсь? – спросила вдруг она.
– Очень.
– Ты уверен?
– Уверен.
– Тогда можешь обнять меня. Холодно…
– А муж? – Саша задал самый нелепый из всех вопросов, допустимых в подобной ситуации.
– Объелся груш… – с горькой усмешкой ответила Татьяна. – Ладно, пора спать!
– Может, прогуляемся перед сном? – жалобно попросил Калязин.
– Может, и прогуляемся… – кивнула она, а потом, наверное через час, вцепилась пальцами в его голую спину и прошептала: – Они смотрят на нас!
– Угу… – не поняв, согласился Саша, погруженный в глубины плотского счастья, столь внезапно перед ним расступившиеся.
– Они смотрят! – повторила Татьяна.
– Кто? – Калязин испуганно извернулся и посмотрел вверх.
На фоне уже сереющего неба подсолнухи были похожи на высоких и страшно отощавших людей, которые, обступив лежащую на земле пару, осуждающе покачивали головами…
– Ты думаешь, они понимают? – спросил он.
– Конечно.
– Тебе не холодно?
– Это от тебя зависит…
На следующий день, в понедельник, приехал комбайн и выкосил подсолнечное поле. Оставшиеся две недели прошли в строительной штурмовщине и конспиративных поцелуях в глухих, пахнущих свежим цементом уголках недостроенной фермы.
– Ну пока! – На вокзале Татьяна протянула ему бумажку с номером телефона и шепнула: – Звони!
– А муж? – снова спросил Саша, к тому времени уже влюбленный до малинового звона в ушах.
– Коляскин, – рассердилась она, – если ты еще раз спросишь про мужа, я… я не знаю, что я сделаю…
Известие о том, что никакого мужа нет в помине уже три года, ввергло Сашу в чисто индейский восторг, он издал нечеловеческий вопль и, одним махом разрушая всю старательную многодневную конспирацию, поцеловал ее в губы прямо на перроне, на глазах изумленной общественности. Через неделю, накупив на половину стройотрядовской зарплаты роз, он сделал ей предложение, однако, наученная горьким опытом, Татьяна вышла за него только через год, после окончания института. Когда в черной «Волге» с розовыми лентами на капоте они мчались в загс, Татьяна шепнула жениху, что в прошлом веке девушки выходили замуж исключительно невинными, а теперь – чаще всего, как она, беременными. О времена, о нравы!
От тех полудетских времен остался их главный семейный праздник – День строителя и привычка постельное супружеское сплочение именовать не иначе как «прогуляться перед сном».
А неудачный разговор с сыном удалось свести к шутке, потому что даже теща, скептически относящаяся к Саше, всегда говорила, что Димка «до неприличия вылитый Калязин». И про геномию он ляпнул совсем по другой причине.
Однажды Инна, одеваясь, спросила как бы невзначай:
– Тебе нравится имя Верочка?
– Нравится… А что?
– Если у меня будет от тебя девочка, я назову ее Верой…
– А если у меня от тебя, – засмеялся Саша, – будет мальчик, я назову его…
Он осекся и помрачнел, вспомнив Гляделкина. Нет, конечно, Саша понимал, что все это жуткие глупости, бред каких-то генетических шарлатанов, но ничего не мог с собой поделать. Инна поняла его по-своему.
– Не расстраивайся! У меня все в порядке. Полагаю, ты не думаешь, что я могу тебя этим шантажировать?
– Нет, ты не поняла… Просто… Просто я хочу поговорить с ней.
