– Я думаю, ты не прочь позавтракать у Флёр. Затем с поездом три пятьдесят отправимся в Кондафорд.
Сестры замолчали и погрузились в глубокие и безрадостные размышления друг о друге. Клер угадывала в старшей ту трудно уловимую перемену, которая происходит в человеке, когда облетает весенний цвет жизни и он учится жить дальше без него. А Динни говорила себе: "Бедная девочка! Нам обеим досталось. Что ей теперь делать? И как я могу ей помочь?"
II
– Какой вкусный завтрак! – объявила Клер, доев сахар, оставшийся на дне чашки. – До чего приятно в первый раз поесть на суше! Когда садишься на пароход и читаешь первое меню, прямо диву даёшься – чего в нём только нет. А потом его сводят к холодной ветчине без малого три раза в день. Вам приходилось испытывать такое разочарование?
– А как же! – ответила Флёр. – Впрочем, нам подавали кэрри – неплохое блюдо.
– Только не тогда, когда возвращаешься. Мне даже смотреть на него противно. Как идёт конференция Круглого стола?
– Заседают. Цейлон заинтересован в Индии?
– Не слишком. А Майкл?
– Мы оба заинтересованы.
Брови Клер приподнялись с очаровательной стремительностью.
– Но вы же ничего о ней не знаете!
– Видите ли, я была в Индии и одно время часто встречалась с индийскими студентами.
– Ах, эти студенты. В них вся беда. Они такие передовые, а народ страшно отсталый.
– Клер, если хочешь взглянуть на Кита и Кэт, попроси Флёр свести нас наверх, – напомнила Динни.
Сестры посетили детские и снова сели в автомобиль.
– Поражаюсь Флёр, – призналась Клер. – Она всегда точно знает, что хочет.
– Ив общем получает, хотя исключения и бывали. Я никогда не верила, что ей хотелось получить Майкла.
– Неудачный роман?
Динни кивнула. Клер посмотрела в окошечко автомобиля:
– Обычная история. Не у неё одной.
Динни ничего не ответила.
– Теперь в поездах всегда свободно, – заметила она, когда они с сестрой заняли пустое купе в вагоне третьего класса.
– Знаешь, Динни, после той жуткой истории, которую я затеяла, я побаиваюсь встречи с отцом и мамой. Честное слово, мне совершенно необходимо приискать работу.
– Да, в Кондафорде ты быстро затоскуешь.
– Не в этом дело. Мне нужно доказать, что я не круглая идиотка. Интересно, сумела бы я заведовать гостиницей? Они у нас на редкость старомодные.
– Мысль неглупая. Такое место требует напряжения, зато даёт возможность общаться с массой людей.
– Это что, насмешка?
– Нет, дорогая, просто голос здравого смысла: ты же никогда не согласишься похоронить себя в глуши.
– А как попасть на такое место?
– Ума не приложу. Кроме того, теперь людям не на что разъезжать.
Боюсь также, что заведование гостиницей требует предварительного изучения технической стороны дела. Впрочем, тебе поможет твой титул.
– Я не желаю носить его имя. Лучше буду просто миссис Клер.
– Понятно. Тебе не кажется, что мне следовало бы знать обо всём несколько подробнее?
Клер помолчала и вдруг выпалила:
– Он – садист.
Динни посмотрела на запылавшее лицо сестры и созналась:
– Никогда не понимала толком, что это такое.
– Человек, который ищет сильных ощущений, причиняя боль тому, кто их доставляет. Жена – самый удобный объект.
– Родная моя!..
– Всякое бывало. Мой хлыст для верховой езды – это уж последняя капля.
– Неужели он?.. – в ужасе вскрикнула Динни.
– Да.
Динни пересела на скамейку сестры и обняла Клер:
– Дорогая, ты должна освободиться!
– Как? Доказательств-то нет. И, кроме того, не выставлять же напоказ такую мерзость! Ты – единственная, кому я могу об этом рассказать.
Динни встала и опустила окно. Лицо у неё пылало так же, как у сестры. Клер угрюмо продолжала:
– Я ушла от него, как только подвернулась возможность. Но все это не подлежит огласке. Видишь ли, нормальное влечение быстро теряет остроту, а климат на Цейлоне жаркий.
– О господи! – вырвалось у Динни. Она снова села напротив сестры.
– Это моя вина. Я ведь всегда знала, что лёд тонкий, ну вот и провалилась. Только и всего.
– Но, дорогая, нельзя же в двадцать четыре года быть замужем и жить без мужа.
– Почему бы нет? Manage mangue[1]хорошо охлаждает кровь. Меня заботит одно – где достать работу. Я не собираюсь садиться отцу на шею. Вы тут ещё держитесь на плаву, Динни?
– Не очень. До сих пор сводили концы с концами, но последний налог нас прямо топит. Трудность в том, чтобы не пожертвовать никем из прислуги. Мы ведь все сидим в одной лодке. Я всегда считала, что Кондафорд и деревня – одно целое. Мы или выплывем вместе, или вместе пойдём ко дну. Так или иначе – надо бороться. Отсюда моя затея с пекарней.
– Можно мне заняться доставкой, если я не найду другой работы? Старая машина, наверное, ещё цела?
– Дорогая моя, ты будешь помогать нам так, как захочешь. Но дело только начинается. Налаживать его придётся до самого рождества. А пока что скоро выборы.
– Кто наш кандидат?
– Некий Дорнфорд, человек здесь новый, но очень приличный.
– Ему нужны избирательные агенты?
– Я думаю!
– Вот и прекрасно. Для начала займусь хоть этим. А будет толк от национального правительства?
– Они уверяют, что "завершат начатую работу", но как – покамест не говорят.
– Мне кажется, что они передерутся, как только им предложат первый же конструктивный план. Впрочем, моё дело сторона. Буду просто разъезжать по округе и агитировать: "Голосуйте за Дорнфорда!" Как тётя Эм?
– Завтра приезжает погостить. Неожиданно написала, что не видела малыша, что пребывает в романтическом настроении и хочет пожить в комнате священника. Просит меня присмотреть, "чтобы там не навели порядка к её приезду". Тётя Эм не меняется.
– Я часто думала о ней, – сказала Клер. – Она вся какая-то успокоительная.
Затем последовало долгое молчание. Динни думала о Клер, Клер – о себе. Размышления скоро утомили приезжую, и она искоса взглянула на сестру. Забыла ли та историю с Уилфридом Дезертом, о которой Хьюберт писал с такой тревогой, пока она длилась, и с таким облегчением, когда она кончилась? Динни, сообщил Хьюберт, потребовала прекратить всякие разговоры о её романе, но с тех пор прошёл уже целый год. Рискнуть заговорить, или она ощетинится, как ёжик? "Бедная Динни! – подумала Клер. – Мне двадцать четыре; значит, ей уже двадцать семь!" Она молча сидела и поглядывала на профиль сестры. Очаровательный – особенно благодаря чуть вздёрнутому носу, который придаёт лицу решительное выражение! Глаза не поблекли по-прежнему красивые и синие, как васильки; ресницы кажутся неожиданно тёмными на фоне каштановой шевелюры. А всё-таки лицо осунулось и утратило то, за что дядя Лоренс прозвал Динни "шипучкой". "Будь я мужчиной, я влюбилась бы в неё, – решила Клер. – Она хорошая. Но лицо у неё теперь печальное и проясняется только, когда она заговорит". И Клер полузакрыв глаза, посматривая на сестру через опущенные ресницы. Нет! Спрашивать нельзя. На лице, за которым она наблюдала, лежал отпечаток выстраданной отрешённости. Было бы непростительно снова растревожить её.
