непосильной тяжестью, но уже не издавала ни звука. Аромат напитка, действуя отрезвляюще, возвращал контуры окружающей действительности. В маленькое окошко сочилось бледное свечение того, что можно было определить как завязь утра. В небогатых домах окна были прозрачные, и свет снаружи не отягощал внутренность помещения избыточной зеленью. Нэя была прекрасна и узнаваема полностью. Она сильно похудела за три года, но грудь у неё сформировалась окончательно, идеальная по форме, какую редко можно было встретить у девушек Паралеи и никогда у рожавших женщин Паралеи. Держа бокал в одной руке, другой рукой он гладил её грудь. При попытке взять бокал из его руки, она наклонила его и пролила половину содержимого именно на грудь, не успев и прикоснуться к напитку. Рудольф стал слизывать тягучую и приторную жидкость, вкусную вполне, похожую на мускусный виноград, но с примесью чего-то горько-травянистого и подобного зелёному чаю, ощущая повторную потребность войти в тело Нэи, потребность настолько сильную, как будто ничего и не происходило только что. Она отбросила бокал, и тот покатился по полу. Сама она не сделала и глотка. Уже окончательно раскованная, она оказалась сверху, разминая пальцами его плечи, как будто стремилась слепить их заново. Сама обхватила его губы своими губами, но целовать не стала, отпрянула, выпрямилась как заправская наездница, и уже при молчаливом согласии «третьего лишнего» — постели, начала и завершила своё не оспариваемое верховное торжество. Засмеялась счастливым смехом победительницы, закрыла своими горячими ладонями его глаза, словно давая ему пощаду, словно боясь, что он ослепнет от её светлого женского превосходства над ним, более тёмным грубым, будто глиняным. Его накрыло удушающим и постепенно отключающим сознание облаком. Какое- то время, ещё сохраняя понимание, где он и с кем, он мотал головой, пытаясь сбросить оцепенение, но сознание быстро отключилось.
Проснулся он едва ли не к вечеру, всё ещё пребывая в том же, но уже пригашенном облаке с запахом винограда и горькой неизвестной травы. Кровать злорадно заворчала, едва он заворочался. В пустом помещении кроме него никого не было. Белейшее в голубоватый оттенок бельё было смято, но без пятнышка, не считая того скомканного угла, которым он любовно и бережно её вытирал. Там было пятно, но была это кровь или напиток, было непонятно. Вроде, тогда у Гелии он всё и совершил с нею, или же это произошло не до конца? А её муж, стареющий лев, настолько было это очевидно теперь, и не прикасался к молоденькой жене в течение трёх лет ни разу. В пальцах возникло ощущение, не успевшее пока стать воспоминанием, от прикосновения к её нежному, слегка опушенному, жадно раскрывшемуся навстречу бутону… Дикое желание всё повторить уперлось в пустоту вокруг. Её нигде не было, и всё в нём заныло от обиды и от бесполезной страсти.
Пол был чист, и бокала не было, и салфетка на столике отсутствовала. Рудольф встал и оделся, злясь на её отсутствие и уже не веря в то, что ночью была Нэя, а не непонятно кто. Вполне возможно, что галлюцинация от наркотической «Матери Воды» и сыграла с ним злую шутку. И он принял случайную похотливую жёнушку старика за вожделенную Нэю. У женщины были слишком длинные волосы, и не было в ней к нему никакого особенного чувства, ничего, кроме нервной лихорадочности, страха и преодоления собственного стыда перед мужиком, которого она и не могла знать. Поэтому старуха и придумала байку о том, что нет освещения. Похотливая, но стыдливая женщина не могла, видимо, так просто пойти на блуд против мужа.
«Не она», — сказал он сам себе, заставляя забыть глупое приключение. Но знал, что она. Пройдя все помещения вдоль и поперёк, никого и ничего не найдя, даже мусора, настолько чисто всё было прибрано, он увидел красивую картину размером во всю стену. Долго изучал её, поскольку она изображала то самое Хрустально плато в горах, где и любил искать свои артефакты Арсений. Полупрозрачно-синие ледники на конусах гор, действительно, казались хрустальными, они выплывали из картины как настоящие. Небо также выглядело настоящим по своей глубине, миражные облака слегка отсвечивали, скрывая несуществующее светило. Даже форма редких, закрученных диковинной спиралью, деревьев воспроизводилась с фотографической точностью. Удивляясь тому, кто бы это мог с такими подробностями живописать закрытое полностью для обитателей Паралеи место, да ещё с реально имеющимися деталями ландшафта, заметил на панно странную неуместную вставку, вроде кривой заплатки, сделанную из дерева, изображавшую из себя тёмный зев пещеры в нарисованной горе. Это портило картину и, скорее всего, служило прикрытием некоего дефекта стены. Напротив стены-картины и располагался тот самый кабинет врачевателя, где они беседовали странной беседою. Рудольф вошёл туда не без странного же трепета. Как будто седой врач мог там таиться. Те же бледно синие шторы висели на окнах, но букета в вазе не было, хотя сама ваза из толстого синего стекла стояла на месте, чисто вымытая. Никого не было в этом здании, и дверь на выход была заперта.
«Что за фокусы»! — в подобном отношении было нечто презрительное к нему, забыли как ненужную вазу и шторки на окнах, как и использованное постельное бельё. Но вышибать дверь не пришлось. Окна располагались совсем низко, хотя и были едва-едва годны для того, чтобы в них пролезть. В прилегающем саду розовели кустарники, щебетали и перепархивали в ветвях птицы. Дом насмешливо пялился пустыми окнами, глушил безлюдной тишиной. Внутри старого гулкого здания не было ни единой живой души, даже насекомых, настолько стены были стерильны и пропитаны едким лекарственно-травяным духом. Все окна были закрыты с внутренней стороны на глухие жалюзи, кроме окна кабинета, откуда он вылез с определённым и унизительным усилием, кряхтя и едва не застряв. В Паралее стекло было недешёвым, поэтому в простых домах окна были маленькими, и это ему ещё повезло, что окно кабинета было нестандартным по своей величине. Низкая ограда тоже не была препятствием. Машина стояла на месте. Он выругался от злого унижения всей ситуацией в целом, проглотил найденную капсулу, очищающую кровь от непонятной гадости, которая, наверняка, в нём оставалась.
— Ах ты, юркий лягушонок, — обратился он к той, кого любил ночью, — только попадись мне ещё раз! А твоего засохшего пня я просто испепелю, если встречу…
Того чувства, какое было, во мне уже нет…».
Всё это пронеслось перед ним в считанные мгновения, едва выкарабкалось из подвала забвения и вызвало горькое потрясение. Она могла тогда после таких чувств и откровений с его стороны! уйти к своему старцу в страну неведомую, так и
