Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
++
Я пришла домой, к Какудзо, и сказала: этот его брат сказал, чтобы он капитулировал. Он сказал: капитулировать. Я сказала: он ему так сказал. И он уже собирается. Он сказал: лучше бы он этого не делал. А я спросила: ради кого? А он: лучше бы он этого не делал. Лучше вот так ему и скажи. Я ему сказала, сказала я. Вот и хорошо. Он взял меня за щеки и сказал: Дзоо, вот и хорошо. Смотри, напоминай ему.
Какудзо был глуповат. Он был дурак, из тех, кто на работе дурак, в своей профессии дурак. Но в суде – не дурак и перед толпой – не дурак. Он был сам для себя дурак. Он был дурак, потому что не знал, из чего строится жизнь, и не мог заметить, что я построила себе жизнь прямо у него под носом. Он не мог заметить разницы, просто не мог: его Дзоо исчезла, а ее место заняла серая женщина в плаще-дождевике, которая кивала, садилась, готовила, моргала и моргала. Он не мог подметить, что это, по всей вероятности, значит: я живу где-то в другом месте, словно мальчик, который всматривается в старую фотографию и со вздохом выпрыгивает из своего тела.
Боже мой! Как мне хочется снова оказаться в той жизни. Когда вот так рассказываешь о ней, записываешь ее: я – словно полный двор теней, когда солнце стоит вровень с самыми низкими облаками. Я умножаюсь, но только когда мои чемоданы собраны, только там, где стою на вокзале, надвинув шляпу до бровей. Не видали старуху, похожую на меня? Я давно, уже очень давно старуха.
++
Как я могу разъяснить это, изложить для вас одной строкой? Могу сказать, что была череда свиданий. Могу пронумеровать их и пересказать одно за другим. Ни одного из них я не помню. Правда-правда. Точно так же я помню каждое, без исключений. Так будет правильнее всего – я могу рассказывать что-то о том времени и разбираться, правду рассказала или нет. Потом я это записываю. Всю неправду оставляю – пусть существует сама по себе.
В первой части моей жизни с Сотацу он жил в камере в тюрьме, где солнце катилось на юг сквозь окно на своем собственном проспекте, и поневоле пригибалось, и снова пригибалось, пока на входе в свой домик было почти уже и не солнце – так, старушка в лохмотьях. Но мы всегда высматривали ее, эту старуху-солнце, когда она приходила, всегда нетерпеливо ждали ее скудных подарков, ее размытого силуэта. Я говорила: о, Сотацу, о, мой Сотацу, сегодня ты – как длинноногий кот первого разряда. Он улыбался и смеялся, подразумевая: Дзоо, нет у меня ничего общего с таким котом, о котором ты говоришь.
В первой части моей жизни с Сотацу он жил в корзине на спине волка, бегущего на запад. Я была блохой в волчьей шерсти и обладала всеми привилегиями своего высокого положения. Я могла навещать узника. Я могла говорить с узником. Я растолковывала волку, что у него важная работа. Однажды я сказала волку, на самом деле сказала: знайте, вы везете очень важного заключенного, везете далеко, через границу. Он сказал: блоха из моей шерсти, твое дело – говорить мне такие вещи, а мое дело – не слушать.
В первой части моей жизни я рассказала Сотацу все-все о себе. Сказала ему, что я младшая из четырнадцати детей (ложь). Сказала ему, что храню платье, которое надевала в детстве, с четырнадцатифутовым шлейфом, и другие дети несли шлейф – так я шла к этому платью. Я сказала ему, что училась рыбной ловле: всемером стояли в воде ручья, четырнадцатью руками плели веревку, а рыба запрыгивала в парусиновые сумки у нас на поясе. Каждая ложь была ложью про четырнадцать. Я хотела, чтобы он знал меня. Я говорила и что-то правдивое. Говорила: я не видела ничего достойного меня до той самой минуты, когда я глянула – а ты лежишь в этой камере. Говорила: я – не то, что меня окружает, я – не моя судьба, а ты – не тот, который, как все говорят. Говорила: я стану говорить всякую всячину, и ты можешь меня прерывать, но больше никто не может. Я буду говоруньей и буду говорить на все темы, как радио с жестяным голосом, ржавеющее в магазинной витрине. Я придумаю все самые мизерные вещи и дела на свете, перемешаю их, взболтаю мутную мешанину, как в банке, и в самый нежданный момент буду из нее что-нибудь выуживать. Это будет самая крохотная каемка, самый крохотный уголок нашей любви: тебе еще придется ждать от меня очень многого.
В первой части моей жизни я стояла на коленях у решетки камеры, где лежал мой любимый, и звала, как женщина зовет голубей, когда, состарившись, их больше не видит. Я издавала ртом звуки вроде “тш-ш-ш”, потому что была уверена: кто-то когда-то говорил, кто-то говорил, что на такой зов к тебе прилетят птицы.
Я драпировала собой решетку, как одеялом. Я плакала для Сотацу. Я улыбалась и смеялась. Я была театром на сотню пьес, где не хватает актеров на все пьесы, кроме одной, той первой пьесы, сочиненной, когда непостроенный театр впервые возникает в мыслях. Если нам стоит иметь театр, то эту пьесу мы и поставим, и все, что нам понадобится, – одна актриса и лоскут, которым она завесит свое лицо. Я вешала много разных лоскутов и учила моего Сотацу всевозможным вещам, которых не знал никто – ни я, ни кто бы то ни было. В нашей жизни эти вещи были истинными, но в общем воздухе – пустым звуком.
В первой части моей жизни меня остановила на ступеньках у тюрьмы женщина, моя мать; она сказала, что слыхала, куда я хожу, слыхала, с кем я вижусь, слыхала странные вещи и дознается, что происходит на самом деле. Эта женщина, моя мать – когда она остановила меня на ступеньках у тюрьмы, я почувствовала, что я в истории Древней Греции, а она – моя обманщица. Моя добрая матушка, сказала я ей. Человек навещает друга, и его это не меняет.
В первой части моей жизни меня попросили сняться в одном старом фильме одного начинающего режиссера. Это было снято много лет назад, сказал он мне. Вы идеально подходите для роли. Будет много сцен, которые происходят ночью, но мы будем снимать их днем, потому что нам нужен весь свет, который только можно уловить. Нам нужен весь свет, который только можно видеть, потому что наша цель – ясность. Мы не можем допустить, чтобы хоть что-то оставалось скрытым.
Первая часть моей жизни закончилась, когда Сотацу перевели в тюрьму, где его стали морить голодом.
++
Во второй части моей жизни, как вы уже знаете, дорогой друг, моего Сотацу морили голодом, практически чуть ли не заморили до смерти надзиратели, которые не давали ему никакой еды. Они ему сказали: вы должны просить у нас еду для себя. Он сказал мне: они говорят, я должен просить у них еду. Я сказала: ты? Ты? Просить у них еду? Он согласился, что никогда не станет этого делать. Таким образом, я не отвечаю за свою жизнь, сказал он. Все это он сказал улыбками. Я сказала все это подмигиванием. Я стояла у клетки в плаще и держалась обеими руками за решетку. Мне было заметно, что он очень голоден, что он исхудал.
Во второй части моей жизни мой Сотацу был такой худой – вот-вот переломится пополам. Он стал как ребро ладони. Мне хотелось сказать ему, чтобы он начал есть, но я этого не говорила. Вместо этого тоже перестала есть. Сказала: и я тоже не буду есть, но я была не настолько сильной, как он. Когда начались головокружения и мне стало трудно вставать с постели, я поняла: я его подведу. Пусть я и была бы заодно с ним в том смысле, что тоже бы не ела, я подвела бы его со свиданиями. Больше не могла бы его навещать – у меня не хватало бы сил. И тогда я снова взяла привычку есть, есть не больше, чем требовалось, и навещать его.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
