Инспекторы продолжали опрос. Я пригласил к себе экономку. Я знал, что она тоже не ляжет спать, поэтому она выхаживала не по своей кухне, а по нашей. Потом ушли и инспекторы, а остаток ночи незаметно перешел в утро. Я объявил об исчезновении Джорджа всей школе, капеллан предложил помолиться, чтобы он вернулся целым и невредимым. После собрания снова пришли полицейские. Распорядок дня был нарушен, но я понимал — это неизбежно. Мальчики были перевозбуждены — видимо, радовались, что живы. Сэр Генри присоединился к поисковой партии, и я почувствовал облегчение: это нарушило его молчание.
Чувствуя, что не в силах ничего сделать, я закрылся в кабинете и наконец-то остался один. Я позвонил Мэтью. Поймал его перед уходом на работу, но он выслушал мой рассказ. Даже когда вокруг меня было достаточно людей, я нуждался в слушателе. Мэтью ничего не говорил, но я понимал, как он на другом конце провода ужасается и сочувствует. Когда я закончил, он сказал, что готов приехать. Я ответил, что он ничем помочь не может, но я буду держать его в курсе.
Впрочем, информации от меня ему не понадобилось. История выплеснулась наружу — появилась в дневном выпуске одной лондонской вечерней газеты. «СЫН МИНИСТРА ПРОПАЛ», гласил заголовок, а под ним было фото сэра Генри среди участников поисковой партии. Весь день в школу тянулись полчища репортеров со всей Англии. С блокнотами, фотоаппаратами и плохо скрываемой ажитацией. Была и команда телевизионщиков. Они нашли довольно учеников, готовых с ними поговорить, но из учителей мало кто на это согласился, и экономка расправилась с ними в два счета, велев убираться восвояси. Я передал им подготовленное заранее заявление, в котором упоминались только уже известные им факты, но фотографов избежать не удалось. У меня было ощущение, что сам Джордж Тилбери исчезает в тени репортерской суеты. Джордж где-то бродил, то ли во плоти, то ли его дух, но все заголовки кричали о поисках и осушении пруда, и суть терялась.
В середине дня приехала леди Тилбери, Люси, как могла, ее утешала. Она оставила кого-то дома на случай, если Джордж объявится: тогда в школу тут же сообщат. И всякий раз, когда звонил телефон, а в тот день это происходило постоянно, она с надеждой вскидывалась, но тут же вновь возвращалась в состояние кошмарного ожидания. Выпив целительную чашку чая, которая ничего не лечила, она настояла, чтобы ее включили в поиски. Из отчетов, поступавших в школу, я знал, что водолазы погрузились в пруд, и мне очень не хотелось, чтобы она, придя к пруду, увидела, что они ничего не выловили или, хуже того, выловили. Но она настаивала. Поэтому я отвел ее туда, по дороге все бубнил о том, что не надо терять надежды, стараясь, чтобы выходило хоть как-то убедительно.
У пруда она встретилась с мужем, и я заметил, как фотографы изготовились, пальцы на затворе — ждали добычи. Под предлогом того, что меня ждут люди, я ушел в школу.
Наступил вечер, ничего обнаружено не было, и поиски решили вести и в деревне, и в соседнем городке. К утру к расследованию присоединился Скотланд-Ярд. Еще несколько инспекторов пришли в школу.
Следующие несколько дней — а исчезновение Джорджа внушало все больше беспокойства, — некоторых учеников и преподавателей приглашали в участок давать показания. Я заметил, что все ученики были из группы Эклза. Самого Эклза не вызывали, но я отметил, что, несмотря на сбои в школьном распорядке, он продолжал устраивать у себя чаепития. Из мальчиков, не входивших в группу, в участок вызвали только Дэвида Соломона. Что и понятно — он дружил с Джорджем. Однако по его виду было ясно, что ему неохота идти туда. Он, в отличие от остальных, не выказывал желания и уж тем более энтузиазма. На меня посмотрел так, будто его уводят силой, и пожал плечами. Из преподавателей вызвали двоих. Географа Смита, с которым у меня были неблизкие отношения — ему не нравилось, что я всегда доступен для учеников, и Джонса — он преподавал в младших классах математику, — с которым у меня контактов почти не было.
Прошло больше недели с тех пор, как пропал Джордж, практически все возможные места уже обследовали. Сэр Генри и леди Тилбери вернулись домой, сидели молча вдвоем и ждали стука в дверь. Семестр почти закончился, и я пытался наладить распорядок дня. Занятия и собрания велись регулярно, и оттого казалось, будто Джордж списан со счетов, что его исчезновение — тайна, которую никогда не раскроют. Никаких улик не нашли, никого не арестовали. Даже подозрительных слухов никто не распространял. Однако что-то переменилось. Решительно переменилось. И это меня беспокоило. Я заметил, что за обедом некоторые стулья за моим столом пустуют. Эклз и Фенби остались верны своим привычкам, равно как и мой заместитель доктор Рейнольдс. Но я заметил, что Смит теперь обедает со своими учениками, а Браун с кафедры химии перестал приходить на обед. Каждое утро, выступая на собрании, я упоминал об исчезновении Джорджа, призывал молиться и надеяться на лучшее. И говоря это, я слышал в зале шумок и перешептывание, однажды кто-то даже презрительно хмыкнул. Доктор Рейнольдс призвал к порядку, но я был совершенно выбит из колеи, и после собрания, отправившись прямиком к себе в кабинет, я понял, что впервые в жизни напуган. Не просто напуган. Я был в ужасе. И не мог понять почему.
Теперь я, разумеется, все понимаю. Поэтому и не могу больше писать. Не могу заставить себя вывести те слова, которые должен написать. Подожду прихода Сэма, чтобы он все это выслушал.
Мне принесли ужин, но аппетита у меня нет. Я радуюсь, когда заходит начальник тюрьмы. Он время от времени ко мне заглядывает. Сейчас сказал, что что-то мне принес. И протянул мне листок бумаги — его десятилетний сын написал стихи, посвященные мне. Я прочитал их с благодарностью. Стихи о несправедливости и о том, что правда обязательно победит. Но главное — все в рифму. Я в восторге. За стенами тюрьмы еще есть дети, которые любят поэзию. Там, на свободе, еще есть писатели, поэты, художники, которые понимают, в чем суть пространства между словами, которые видят ненаписанные картины, слышат непрозвучавшие звуки, и, думая об этом, я понимаю, что есть сообщество, к которому, если повезет, я смогу присоединиться. И плачу — так мне всего этого жаль. Начальник тюрьмы кладет мне руку на плечо.
— Поблагодарите вашего сына, — говорю я. — Я буду бережно хранить его подарок. Скажите, это дает мне надежду.
Сэм приходил вчера, слушал. И я понял, что должен продолжать.
21
Наступил последний день семестра, чему я был очень рад. Потому что я был по-прежнему напуган. Враждебность, которую я чувствовал вокруг себя, я пытался объяснить тем, что всегда хочется найти виноватого. Исчезновение Джорджа потрясло всю школу, и я, как директор, стал очевидной мишенью для их ярости, боли и тревог. Я надеялся, что к началу летнего семестра время залечит раны, и эта надежда помогала мне держаться. Каждое утро в девять тридцать мне звонили из полиции, сообщали о ходе расследования по делу Джорджа. Говорились одни и те же три слова: «Новых сведений нет». Я поддерживал связь с Тилбери, просто из сочувствия их переживаниям. Самым тяжелым было ожидание. Иногда мне казалось, что любые новости, даже самые плохие, принесут облегчение. Я отменил все празднования по случаю окончания семестра. Никто не роптал. Я рассчитывал, что занятия мы закончим строго и с достоинством.
