Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
— Она совершенно не понимала, что говорит, у нее был такой нежный взгляд, когда она это произносила, — смеясь, сказал устад Хамид. — Bloody fucking bitch! Так меня называет моя бегум…
— Что это означает? — спросила Анджум. (Она знала, что означает слово «bitch», но не знала перевода слов «bloody» и «fucking»). Прежде чем Хамид приступил к объяснению (хотя и он точно не знал, что все это значило, но знал, что это плохие слова), в их разговор вмешались длинноволосый бородатый мужчина в легкой поношенной одежде и столь же небрежно одетая девушка с роскошными распущенными длинными волосами. Они объяснили, что снимают документальный фильм о протесте и сопротивлении, и ключевой, повторяющейся темой этого фильма должна была стать фраза «Другой мир возможен», которую протестующим надлежало произносить на разных языках. Например, если их родной язык был хинди или урду, то они могли сказать: «Дусри Дуния мумкин хай…». Они установили камеру, пока говорили, и попросили Анджум смотреть прямо в объектив. Они понятия не имели, что значило слово «Дуния» в лексиконе Анджум. Она, со своей стороны, совершенно ничего не поняв, тупо смотрела в камеру. «Хум дусри Дуния се аайе хайн», — сказала она, что значило: «Мы пришли оттуда… из другого мира».
Юные кинематографисты, которым предстояло работать всю ночь, обменялись взглядами и решили отправиться дальше и не тратить время на объяснение того, что им было нужно, — это затянулось бы слишком надолго. Они поблагодарили Анджум и перешли на другую сторону дороги, где сидели несколько группок под своими личными навесами.
В первой группе было семь бритых наголо мужчин, одетых в белые дхоти. Эти люди поклялись молчать до тех пор, пока хинди не объявят единственным национальным языком Индии — ее официальным родным языком — вместо двадцати двух официальных языков и сотен неофициальных. Трое бритых мужчин спали, а остальные четыре стянули с лиц белые хирургические маски (доказательство соблюдения обета молчания), чтобы попить чаю. Так как они не могли говорить, документалисты дали им в руки небольшой транспарант, на котором было написано: «Другой мир возможен». Затем молодые люди удостоверились, что в кадр не попадет транспарант с требованием объявления хинди единственным национальным языком, потому что считали это требование чересчур ретроградным. Тем не менее эти колоритные бритые мужчины представляли собой очень выигрышный кадр, и киношники не захотели упускать возможность.
Неподалеку от бритых мужчин довольно обширное место занимали пятьдесят представителей тысяч жертв утечки газа, случившейся в 1984 году в Бхопале на заводе «Юнион карбайд». Они сидели здесь, на мостовой, уже целых две недели. Семеро из них держали бессрочную голодовку, и состояние их день ото дня становилось все хуже. Все они пришли в Дели из Бхопала пешком, преодолев сотни километров под беспощадными лучами палящего солнца, чтобы потребовать компенсаций: чистой воды и медицинской помощи для себя и двух поколений детей-мутантов, которые рождались у них после утечки газа. Загнанный Кролик отказался встретиться с бхопальцами. Не интересовали они и телевизионщиков; борьба этих людей началась давно, продолжалась долго и не могла стать горячей новостью. Фотографии детей-уродцев, абортированных эмбрионов, законсервированных в склянках с формалином, и тысяч погибших, искалеченных и ослепших от утечки газа людей висели на ближайших оградах кошмарными флагами. На маленьком телевизионном экране — электричество для него бхопальцы протянули из расположенной неподалеку церкви — непрерывно демонстрировали старые черно-белые хроникальные кадры: жизнерадостный, молодой и подтянутый Уоррен Андерсон, американский президент корпорации «Юнион карбайд», прибывает в аэропорт Дели через несколько дней после катастрофы. «Я только что прилетел, — говорит он осаждающим его репортерам, — и пока не знаю подробностей. Что вы от меня хотите?» Он смотрит в камеру и машет рукой: «Привет, мам!»
В ночи непрерывно звучало это «Привет, мам!», «Привет, мам!», «Привет, мам!», «Привет, мам!», «Привет, мам!».
Над бхопальцами был развернут потускневший за несколько десятилетий плакат: «Уоррен Андерсон — военный преступник». Рядом висел и плакат поновее: «Уоррен Андерсон убил больше людей, чем Усама бен Ладен».
Рядом с бхопальцами сидели работники делийского «Кабаади-Валлахс» — профсоюза работников мусороуборочных служб и канализации. Они протестовали против приватизации служб, отданных во владение той же корпорации, что получила земли фермеров под строительство электростанции. Собственно, та же компания уже распределяла в Дели электричество и воду, а теперь — всего-то — получала в управление сбор мусора и канализацию.
Рядом с мусорщиками и золотарями находилось самое роскошное место площади, блистательный общественный туалет с вращающимися зеркальными дверями и отполированным гранитным полом. Свет в туалете горел круглосуточно. Помочиться в нем стоило одну рупию, справить большую нужду — две, а принять душ — три. Немногие обитатели площади могли позволить себе такую роскошь, и почти все мочились снаружи, стоя у стены туалета. В результате безупречный изнутри туалет снаружи источал одурманивающий запах застоявшейся мочи. Для владельцев туалета это было не страшно, потому что доходы поступали им из других источников — стены туалета были местом рекламы, которая менялась еженедельно.
В эту неделю туалет рекламировал новейший шикарный автомобиль «Хонда». У рекламы был свой собственный персональный охранник. Гулабия Вечанья жил рядом с рекламным щитом под маленьким синим пластиковым навесом. Это жилище стало вехой в его карьере и большим шагом в сравнении с его прежним положением. Год назад, когда он только приехал в Дели, Гулабия ночевал на дереве — из малодушного страха и по необходимости. Теперь же у него была работа и некое подобие крыши над головой. Логотип охранной организации, в которой он работал, был вышит на погонах, украшавших его запятнанную голубую рубашку: TSGS. (Соперничавшая контора суки харамзаади Санджиты-мадам имела другую аббревиатуру: SSGS.) Гулабия должен был охранять рекламный щит от вандалов, в частности пресекать попытки некоторых выродков помочиться на рекламу. Работал Гулабия семь дней в неделю по двенадцать часов в день. В эту ночь Гулабия напился допьяна и спал мертвым сном, когда кто-то распылил по рекламе серебристой «Хонды» красную надпись: «Инкилаб зиндабад! Да здравствует революция!». Ниже кто-то нацарапал короткое стихотворение:
Чхин ли тумне гариб ли рози роти Аур лага дийе байн фис карне пе татти
Вы отняли у бедняков их хлеб насущный И обложили налогом их помет.
Завтра утром Гулабия будет уволен. Тысячи таких, как он, выстроятся в очередь, чтобы заменить его. (Возможно, одним из соискателей станет и безвестный уличный поэт.) Но сейчас Гулабия безмятежно спит и видит сон. Во сне у него достаточно денег, чтобы прокормиться, так что он может немного отсылать домой, в деревню, своей семье. В его сне деревня до сих пор существовала. Она еще не стала дном водохранилища. Рыбы еще не плавали по комнатам его дома, заплывая туда в окна. Крокодилы еще не отгрызали ветви у тутовых деревьев, а туристы не разъезжали на глиссерах над его полями, разбрызгивая в воздухе радужные от дизельного топлива облака брызг. Во сне его брат Луария еще не был экскурсоводом на дамбе и не рассказывал туристам о чудесах, сотворенных этой дамбой. Мать его еще не работала уборщицей у главного инженера электростанции, чей дом был построен на земле, ранее принадлежавшей матери. Во сне ей еще не приходилось воровать манго со своих собственных деревьев. Она еще не жила в колонии переселенцев в железной хижине с железной крышей, на которой летним днем можно было жарить лук. Во сне Гулабии река еще была жива и мирно текла в своих берегах. Голые дети сидели на камнях и играли на самодельных дудочках, а в жаркие дни купались в речке вместе с буйволами. В лесах, покрывавших прибрежные холмы, жили леопард, олень с ветвистыми рогами — замбар и ленивый, неповоротливый медведь. В этих лесах во время празднеств жители деревни собирались со своими барабанами, пили и танцевали по многу дней.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
