— Pardon, — ответила я. — I cannot speak French.[22]
Он отпил глоток воды из своего стакана, потом спросил:
— Can you speak English?[23]
Я тоже отпила глоток воды и ответила:
— No, little bit.[24]
Он снова отхлебнул воды и сказал:
— I cannot speak English too, little bit.[25]
После чего каждый из нас одновременно поставил стакан на поднос. Оба стакана были выпиты только наполовину, и вода в обоих слегка подрагивала. Рукав его пиджака соприкоснулся с рукавом моего свитера. Мой мохеровый свитер оставил на его рукаве несколько шерстинок. За спиной у нас буфетчицы пересчитывали на тарелке мелочь. В столовой ярко светились под потолком плафоны и шум стоял немыслимый. В таком шуме незаметно было, как люди приходят и уходят. Вот и я сама не знаю, как ушла. Казалось, это не я, а мое второе «я» встает и уходит. На улице внезапный дождь обдал нас мириадами светящихся игл, которые и под ногами весело посверкивали своими лучиками. Капли дождя проникали через сеточку моих чулок и затекали в туфли. Мое второе «я» шло рядом с очкариком, который, словно тореадор, небрежно набросил плащ на одно плечо. Потом он раскинул этот плащ, укрывшись им с головой, а заодно и шедшее рядом с ним мое второе «я» тоже укрыл. Так все мы шли и шли, а дождь барабанил по плащу, как по палатке в лесу. Потом студент и мое второе «я» дошли до общежития, им повезло, консьерж, спиной к окошку, увлеченно говорил по телефону. Они помчались вверх по лестнице и прибежали в комнату, а я вслед за ними. Комната оказалась огромная, с лестницей во вторую комнату, наверху. Я присела на ступеньки и смотрела на девчонку, которой, судя по всему, была я сама, и на очкарика. Очкарик сказал:
— I am from Spain.[26]
Девчонка ответила:
— I am turkisch.[27]
Парень подошел к книжной полке, снял томик стихов и прочел стихотворение по-французски. Потом сказал:
— Nazim Hikmet, great socialist poet turk.[28]
Потом он положил на диск проигрывателя пластинку Ива Монтана и сказал:
— Yves Montand sings a poem of Nazim Hikmet, you know?[29]
— No, I don't know,[30] — ответила девчонка.
Он аккуратно снял рычажок звукоснимателя и опустил его на пластинку где-то посередке. Голос Ива Монтана запел: «Tu es comme un scorpion frere. Tu es comme un scorpion frere».[31] Парень присел на ступеньку рядом с девчонкой. Он что-то говорил по-французски и подпевал Иву Монтану: «Tu es comme un scorpion frere». Девушка по-французски не понимала, но повторила слово frere. Парень рассмеялся и сказал:
— Frere like brother.[32]
Я спросила:
— Have you brother?[33]
— Yes, five brother, and my father is great mathematikprofessor in Spain.[34]
Девушка повторила слово mathematik.
— Yes, mathematik, — повторил парень.
Ив Монтан вдруг умолк. Мне стало страшно. Я спрашивала себя: «Ну, куда теперь девчонке податься? Музыка кончилась, неужто ей теперь вставать и уходить?» Но парень поднялся и поставил еще одну пластинку, «Болеро» Равеля. Девушка скинула свои мокрые туфли и, просунув пальцы в ячейки сетчатых чулок, пыталась согреть руками озябшие ноги. Она слушала музыку, но как-то по-особому, не ушами, а вроде как глазами и ртом, и парень, не отрываясь, смотрел ей в лицо, словно музыка Равеля от ее лица исходила. Я оглядела комнату. Напротив лестницы возле проигрывателя письменный стол, на нем книги и несколько фотографий в рамках. На одном фото парень танцевал с какой-то девушкой, с другой карточки та же девушка с волнистыми волосами неотрывно смотрела мне в глаза. За окном дождь перестал, яркое солнце все настырнее проникало в комнату, играя лучами на серебряных рамках и отбрасывая множество лучиков поменьше; слышно было, как где — то совсем рядом с плаща парня изредка, по отдельности, падают капли недавнего дождя. Когда «Болеро» Равеля кончилось, солнце уже успело слегка подсушить и плащ парня, и чулки девушки. Как — то вдруг оба они встали и пошли вверх по лестнице. Там, наверху, стояла кровать. Я осталась на нижних ступеньках и смотрела, как медленно соскальзывают вниз по перилам мой свитер, потом юбка, потом чулки в сеточку, пояс, бюстгальтер, трусики и, натыкаясь друг на друга, обвисают на изгибе перил. Солнце просвечивало сквозь ячейки повисших на перилах сетчатых чулок, шерстинки мохера от моего свитера медленно плыли в столбиках солнечного света. От этих шерстинок у меня запершило в носу. Потом сверху по перилам соскользнули брюки и рубашка парня и накрыли собой мои одежки. Солнце теперь прицельно вперилось в пряжку на брюках парня и прорезало воздух длинным лучистым клинком. Я попыталась было ухватиться за этот клинок рукой, потом поднялась наверх посмотреть, что делается в постели. Парень и девушка скрылись под одеялом. Одеяло колыхалось, и невозможно было понять, где сейчас девушка — сверху, снизу или рядом с юношей, справа или слева. Они так долго оставались под одеялом, что я опустилась на колени рядом с кроватью, положила голову на подушку и стала ждать. Вдруг рука парня забралась мне в волосы, разметала их по подушке, и он сказал:
— You are a child.[35] — И когда он произнес это child, он слегка кивнул головой в сторону моих ног и бедер.
— Yes, yes, — сказала я. — I am a child.[36]
