— Когда мне было семь лет, я получил в подарок книгу одного детского писателя, которого теперь принято ругать. Сведения по естествознанию, поданные в прилизанной, слащавой форме, с цветными изображениями бабочек. Во дворе у нас цвело дерево, и — по крайней мере, так мне запомнилось — на этом дереве я смог найти точные копии всех бабочек, нарисованных в книге. Сошлось один в один. Какое неописуемое удовлетворение я ощутил!
Искать точные подобия, опознавать узоры, обращать внимание на расцветки, не совпадающие с типичными; выяснять, как называется узор, как зовутся отклонения от нормы, проверять наблюдения по книжке, в один прекрасный день написать книжку самому. И верно, какое неописуемое удовлетворение! Взрослый что-то бормочет о классификации. Семилетний ребенок вопит: «Поймал!» Это не просто взмах сачком: поймать новую бабочку — это поймать целый вид.
Современная система классификации строится в соответствии с тем, как эволюционировали живые существа с течением времени, от каких общих предков произошли. Дик знает, что может рассказать окраска парусника или аромат монарха о его предках и ближайших родственниках. В 80-х годах исследования привели его на Филиппины. Архипелаг богат бабочками, но уже тогда сильно пострадал от вырубки лесов.
— Я и сам не представлял, до какой степени пострадали Филиппины, пока не увидел своими глазами, — вспоминает Дик. — Это зрелище перевернуло мою жизнь. Я пережил шок, осознав, что уничтожение лесов не приносит пользы абсолютно никому — и уж тем более местным жителям. Алчность в сочетании с нищетой и невежеством заставила их загубить целую экосистему, не создав ровно ничего взамен. Я заболел. Сначала думал, что просто болен, но затем оказалось, что причины в моем душевном состоянии. Все это продолжалось, пока я не оказался на Новой Гвинее, где должен был продолжить эксперименты над поведением бабочек. Там, среди волшебных девственных ландшафтов, я моментально пошел на поправку. Оказывается, у меня просто-напросто была депрессия.
Дик снова подпрыгивает, пытаясь найти на верхних полках литературу по бабочкам Новой Гвинеи, но ему попадается только книга какого-то японского коллекционера. Что сейчас происходит с бабочками Японии?
Никто не знает.
— Пока мы не составим представления о том, что существует на свете, где это все искать и как распознавать, мы ничего не сможем сохранить, — повторяет Дик слова Джереми. — Сейчас лондонский музей составляет карту «горячих точек» биоразнообразия, — добавляет он. — Грубо говоря, мы объясняем людям: «Если вам так уж необходимо загадить энное количество квадратных миль, пожалуйста, постарайтесь хотя бы не загадить вот это конкретное место, поскольку это чревато катастрофическим уменьшением количества видов на планете».
Спешно составляются списки видов Азии, Африки, Австралии, Северной Америки. Дик называет это «биологической переписью»:
— Мы пишем телефонные книги.
Что вы узнаете, позвонив по «номеру» из этой книги? Не рассчитывайте, что удастся поболтать всласть. Если вам нужна информация о том, как бабочка живет, спаривается, производит на свет потомство — вы узнаете немного.
— Сколько же всего мы НЕ знаем! — восклицает Дик, и в его голосе одновременно звучат восторг и досада. — Потратьте неделю на изучение какого-нибудь малоизвестного насекомого — и вы станете в этом вопросе главным авторитетом на свете. Мы погрязли в невежестве.
И он подпрыгивает за очередной книжкой.
В 1984 году куратор музейных коллекций Фил Экери и Дик Уэйн-Райт совместно подготовили два важных труда — «Биология дневных бабочек» и «Бабочки семейства данаид, их кладистика и биология». К 1990 году Фил почувствовал: хватит сидеть на двух стульях. Нужно выбирать — либо исследования, либо работа с коллекциями.
— И я как-то сам незаметно сдвинулся на стул с надписью «коллекции», — говорит он сегодня.
Одна из его главных задач — борьба с вредителями. Коллекционеры-натуралисты издавна жаловались на то, как трудно сохранить собранное. В 1702 году Элинор Глэнвилль писала Джеймсу Петиверу:
Я долго году не жила дома и сохранила мало растений. Чисткою же моих бабочек пренебрегала столь долго, что клещи мне немалый урон нанесли. Я потеряла не менее сотни из наилучших, поместив их в страхе перед Пауками и Мышами в самое безопасное место. Но в затхлом воздухе клещи, верно, еще сильнее плодятся, так что Жуки мои все заплесневели, заросли белой коркой плесени, а когда я стала ее сдирать, раскололись на части. Клянусь, я больше никогда не оставлю их в таком небрежении, пока жива.
Сейчас лондонскому Музею естественной истории больше всего досаждают личинки жуков: серо-золотистого кожееда антренуса (Anthrenus samicus, примерно в одну десятую дюйма длиной), американского клита (Reesa vespulae, его самки могут размножаться без участия самцов), мехоеда (Attagmus smimovi) и хлебного точильщика (Stegobium paniceum). Фил и Дик называют их обобщенно «музейными жуками» (кстати, существует особый вид, который так и называется — Anthrenus museorum).
Вот классический сценарий: самка жука, обитающая в каком-нибудь птичьем гнезде на музейном карнизе, влетает в окно, чтобы отложить яйца там, где приятно пахнет, — а нравится ей, например, аромат мертвых насекомых, хранящихся в деревянных шкафах. Жучиха откладывает яйца на дверцу, личинки вылупляются, протискиваются в какую-нибудь трещинку в шкафу и принимаются за еду. Лет двадцать тому назад в музее объявился новый вид жуков, у которых была препротивная привычка: откусят кусочек от одной бабочки и переключаются на другую. Такие вандалы могут перепортить до половины экземпляров в ящике. На сытных музейных хлебах жук так отъедается, что выбраться назад через трещину уже не может. И вот сотрудник музея выдвигает ящик. Один дохлый жук. Гора объедков вместо бабочек.
По оценке Фила, ежегодно происходит примерно сорок вторжений вредителей в ящики хранилища (напомним, всего здесь 120 тысяч ящиков). Долгое время музейщики полагались только на пестициды, пока не убедились в очередной раз, что яды, действующие на беспозвоночных, опасны и для млекопитающих. Испарения пестицидов накапливались в закрытых ящиках. Выдвигаешь — и тебя окутывает облако ядовитого газа. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как здесь в последний раз применяли нафталин, но я и сейчас чувствую его запах, проходя между шкафами.
Теперь коллекции приходится сохранять, не прибегая к инсектицидам. Новые поступления (все, что прислано учеными или приобретено музеем) для начала вымораживаются — выдерживаются семьдесят два часа при температуре минус тридцать градусов по Цельсию. Жуки при такой температуре гибнут. Глубокой заморозке подвергаются и зараженные ящики. Мало-помалу Фил обзаводится «приличной музейной мебелью» — заменяет антикварные полированные шкафы серыми стальными боксами повышенной герметичности. Боксы группируются в неказистые горизонтальные секции, каждый из них можно открыть так, чтобы не потревожить остальные части коллекции.
В конце концов придется герметизировать все здание, а сотрудники будут вынуждены отказаться от привычных методов работы. Фил показывает на раковину в углу кабинета:
