* * *
В Софию мы вернулись четырнадцатого сентября. Пятнадцатого, по привычке, я проснулся совсем рано, часов в шесть. Сквозь занавески в комнату пробивалось мутное городское солнце. Было слышно, как мама готовит Катарине завтрак, как шумит душ в ванной, но я не торопился вставать. Перед уходом в школу Катарина заглянула ко мне в спальню, но я притворился спящим. Дождался, когда уйдут мама и Вероника, выполз на кухню и сделал себе крепчайший кофе. Его резкий аромат прогнал сонливость, кофеин ударил мне в голову и приглушил похмелье. Вчера под рассеянным взглядом Вероники (в сущности, она меня не видела, как не видишь предмет, постоянно мозолящий тебе глаза) я вылакал бутылку «Карнобатской» ракии — для храбрости, как вдалбливала нам надоевшая телереклама.
Я доплелся до гостиной, засунул руку в книжный шкаф за томики Мопассана и нащупал то, что искал. Он был совсем маленьким, холодным и безликим — пистолет, бельгийский «Бульдог» калибра 6 на 35, с дулом, инкрустированным позолотой, и рукояткой из пожелтевшей слоновой кости. Пистолет напоминал скорее детскую игрушку, но в его дуле было столько угрозы и смерти, сколько не вместилось бы в глазах десятка готовых на все головорезов. Я зарядил его, поставил на предохранитель и сунул в карман. Взял сигареты и двинулся к школе Катарины.
Из местной лавки потянуло домашним запахом бозы[23] и свежей выпечки. Яркий уличный свет предвещал приход осени, нескошенная трава у нашей высотки пестрела мусором и рваными полиэтиленовыми пакетами, потрескавшийся асфальт с проросшей в трещинах травой украшали кучки собачьего дерьма, сами бродячие псы лежали тут же — тяжело дыша, высунув языки. В киоске на углу я купил ненужные мне спички и закурил сигарету. Прошелся несколько раз вдоль школьного забора, хоть узнал его сразу же. На спине из-под майки цвета хаки у него выглядывала татуировка оскаленной акульей пасти, солдатские ботинки посерели от пыли. Он был плюгавым уродцем, но не хромым, а глаза (не зеленые, а водянисто-болотные) были глазами законченного наркомана. От него разило потом и пивом, давно не мытым телом. Катарина мне все наврала. Или просто рассказала свою правду. Знаю по личному опыту — нет ничего более размытого и неоднозначного, чем своя правда, она постоянно меняется, как наша одежда, за которой мы прячемся от мира. Я подошел и сунул руку в карман.
— Привет, Акула, — сказал я самым добродушным тоном, на который был способен.
Он дернулся, но мигом понял, что я не мент и, наверное, принял меня за стареющего папика, делающего первые шаги в сложном мире наркоты. Его цепкий взгляд скользнул по моей вылинявшей футболке, по старым потертым джинсам, задержавшись на миг на циферблате советских часов «Полет». Явно я не внушал ему доверия, показавшись сломленным жизнью аутсайдером, к тому же некредитоспособным.
— Шагай, куда шел, дядя, здесь тебе не обломится, — он сплюнул на асфальт, отмахнувшись от меня, как от назойливой мухи. — Вали отсюда, не задерживай движение…
Я медленно вытянул из кармана руку с «бульдогом», дав ему хорошо рассмотреть все его бельгийское изящество, ткнул дулом в его пивной живот, до самых кишок — он согнулся пополам.
— За что, уважаемый… я ведь просто так…
— Двигай копытами, давай, ать-два! — шепнул я в его ушную серьгу, — или пристрелю на месте.
Он понял по голосу, что я не шучу, что это не понты, это — моя правда. И послушно зашагал в разоренный склад бывшей фанерной фабрики, которую приватизировали в прошлом году, чтобы обобрать до конца и закрыть на веки вечные. Вчера я специально присмотрел этот запущенный склад, оставив на столе в дальнем углу пустую бутылку из-под своей виноградной «Карнобатской», для храбрости. Солнце врывалось в помещение сквозь дыры в крыше, пятнистый полумрак казался угрожающим, чувствовался не выветрившийся запах лаков. Я прижал Акулу к столу и снял пистолет с предохранителя. Выстрел прозвучал не громче жадного глотка, бутылка разлетелась вдребезги, несколько осколков впилось в его майку цвета хаки.
— Погоди, постой!.. За что? Кто ты такой? — его трясло от ужаса, я в жизни не видел более жалкого существа. Все-таки Катарина мне соврала.
— Считай, что я Марти Тигр. Тигр будет Тайгер по-английски. По буквам: «t», «i», «g», «e» и «r». Врубился, Шарк?
Я от души врезал ему ниже пояса, он согнулся пополам, но боль была для него спасительной — он нырнул в нее, как в темное укрытие.
— Раздевайся!
Пеппи, сейчас он гораздо больше походил на безъяйцевого Пеппи, чем на грозную Акулу, мигом выскользнул из своего тряпья. В ботинках я ничего не нашел, кроме забытого запаха казармы, его засаленные ковбойские штаны в застарелых пятнах смердели, как скунс. «Какой голубь сел бы на ставню мансардного окна этой плесени?» — мелькнуло у меня в голове. Я встряхнул его майку, вывернул карманы джинсов и, наконец, на внутренней стороне брючного пояса нащупал небольшие пакетики. Шесть штук. Я смял их в ком и сунул ему в пасть.
— Жуй и глотай!..
Послушно, как прилежный ребенок, он стал жевать и глотать, лишь бы меня задобрить, лишь бы умилостивить, ему мешала только сильная дрожь, сотрясавшая все его тело. Рот Акулы заполнился пеной, белая липкая слюна потекла по подбородку — но все это я уже видел на даче, в Симеоново, вполне насладился этим зрелищем, всем телом прижимая Катарину к постели.
— Возьми себя в руки и слушай меня внимательно, Шарк, повторять я не люблю, — спокойно сказал я. — В этой стране нет власти, нет полиции, нет и суда на таких подонков, как ты, но в этом говняном квартале есть Тайгер. Может, я не много могу, но с тобой справлюсь. Ты, наверное, думаешь сейчас о своей всесильной «крыше», о том, что твои отмороженные братки раздавят меня, как таракана. Может, ты и прав. Но ты должен понять, что жизнь — очень хрупкая штука и может улететь в один миг, как голубь с твоего окна. Если я еще хоть раз увижу тебя возле школы, дорогой Шарк, то сначала оторву тебе яйца, — и я снова врезал ему по самому чувствительному месту, чтобы боль перекрыла его страх, — а потом просто пристрелю. Раскрою твою черепушку, как эту вот, к сожалению, пустую бутылку!
Я заглянул ему в глаза и увидел, что он все понял и запомнил. Водянистые, размытые наркотой, они все-таки не потеряли вменяемости, понимания того, что это — моя правда, может, и в безумной форме, но я от нее не отступлю и не променяю на самую прекрасную ложь. Я развернулся и вышел из склада. Добрел до нашего дома мимо бездомных псов и распотрошенных мусорных баков. «Красавец домина, — думал я, — шестнадцатиэтажная гордость нашего социалистического строительства». Но ирония меня не ободрила, похмелье после вчерашнего перепоя никуда не делось, я почувствовал слабость в ногах, меня трясло. Боль во всем теле была настолько острой и раздирающей, что я просто не мог пройти мимо местного магазина. За прилавком с увядшими колбасами торчал старший из близнецов — он родился на час раньше своего брата, и это генетически заложенное лидерство и по сей день определяло его характер. Он нахмурился, а я притворился, что рассматриваю сосиски, слепленные из сои и телячьих жил.
