Книга Авантюра времени - Клод Романо

Переворачивание скептической проблемы, к которому приводит нас холизм опыта, в корне уничтожает саму возможность скептического сомнения, то есть предпосылку разделения между двумя сферами бытия — безусловным бытием сознания и обусловленным бытием мира, которая никогда не ставилась под вопрос и которая лежит в основании всего трансцендентального гуссерлевского диспозитива. Опыт, как неразложимая на элементы целостность, куда более точно схвачен в терминах «бытия-в-мире». Однако столь важная здесь идея «бытия-в-мире» хотя и представляет собой свободную переформулировку идеи, развитой в «Бытии и времени», ей не тождественна. Холизм опыта не может не привести к полному и безусловному отказу от трансцендентальной перспективы, которая остается определяющей у раннего Хайдеггера. «Бытие-в-мире» ни в коем случае не является характеристикой одного Dasein, или только Dasein: онтологическим определением этого сущего, взятого в самом себе, в абстрагировании от того мира, в котором оно «фактически» пребывает от рождения. «Бытие-в-мире» есть структурная характеристика системы — той, что формирует «субъекта», наделенного практическими свойствами взаимодействия с миром. Следовательно, открытость (Erschlossenheit) точно так же не может быть онтологической характеристикой Dasein, абстрагированного от существования мира, которому оно открыто. «Бытие-в-мире» обозначает структуру одновременно реляционную и холистическую, и в силу этого оно не могло бы мыслиться в терминах трансцендентальной философии, где «субъект», и только он один, играл бы роль последнего «условия возможности» самого явления вещей.

Чтобы это понять, нам необходимо попытаться более глубоко понять смысл этой структурной взаимопринадлежности вовлеченного в мир «субъекта» и мира, которому открыт этот «субъект». Задержимся немного на восприятии и его корреляте — воспринимаемом мире. Итак, мир есть не только совокупность всего воспринятого, но и совокупность всего воспринимаемого и испытываемого как такового. Говорить о «воспринимаемом» и «испытываемом» означает взывать к способности субъекта: способности воспринимать и испытывать. Мир не может быть совокупностью всего воспринимаемого без наделенного определенной способностью «субъекта». Однако решающий момент состоит здесь в следующем: способность такого рода может принадлежать только такому «субъекту», который конститутивно принадлежит миру своим телом, который помещен в мир и телесно привязан к нему. Тело как принадлежность миру является необходимым условием для того, чтобы можно было признать за «субъектом» определенную способность: способность, в силу которой мир может, в свою очередь, быть определен как совокупность воспринимаемого и испытываемого. Способностью к восприятию может обладать только «субъект», который телесно принадлежит миру, а эта способность может быть задействована только по отношению к миру, в который этот «субъект» помещен. Открытость мира для того, кто его испытывает, предполагает принадлежность миру «субъекта» этого испытания.

Однако наше отношение к миру не исчерпывается одной только способностью восприятия. Скорее, мир есть то, к чему относится весь ансамбль способностей того «субъекта», для которого имеется мир. Мы соотносимся с миром не в одном только перцептивном регистре, но также в многообразных практических и аффективных модальностях, в которых всякий раз задействованы определенные модальности понимания. Уже на том уровне, который мы обычно называем «восприятием», вещи, сущие, события являют нам себя не просто, а как наделенные некоторым более или менее определенным смыслом. Этот смысл не «добавлен» сознанием к нейтральной данности, которая в психической сфере служила бы аналогом тем «голым фактам», которые дистиллируются физикой. Смысл принадлежит самому способу, каким вещи с самого начала открывают себя нам. Слегка искрящееся внизу море доносит до меня свежесть, которая повелительно зовет искупаться; окаймляющие бирюзовую бездну моря крутые скалы кажутся мне доступными и осязаемыми. Все эти «жизненные значения» сущностным образом зависят от моих целей и взывают к моим действиям. Эти векторы стремления не произвольно прочерчиваются к вещам, а проистекают из системы, которую открытые для восприятия вещи образуют с «субъектом», наделенным различными целями и способностями. Если море издалека манит меня и влечет почти неудержимо, то это не оттого, будто я уже имел намерение искупаться (в противном случае это намерение никогда не могло бы возникнуть), а лишь потому, что я обладаю способностью иметь такое намерение и пойти искупаться, когда представится случай. Здесь проявляются два различных смысла «возможного». Мир предстает как совокупность удобных случаев, то есть открытых для меня возможностей практического действия, благодаря которым вещи обретают для меня значение, предстают наделенными смыслом, который есть сам способ, каким они мне себя являют и открывают. Соответственно, эти возможности могут принадлежать вещам и наделять их до-лингвистическим смыслом, каким они для меня всегда уже обладают, лишь постольку, поскольку я обладаю соответствующими способностями. Море может открываться вдалеке как призыв искупаться только потому, что у меня есть способность окунуться в него и плавать; скалы могут казаться доступными только потому, что я могу вскарабкаться на них, и так далее. Эти кажущиеся банальности обнажают один существенный момент: вещи могут открываться нам как наделенные смыслом, мир может представать как стечение обстоятельств, зовущее к возможным действиям, только для «субъекта», обладающего определенными способностями. В свою очередь, эти способности по природе таковы, что они нуждаются в мире, чтобы кто-то мог ими обладать и пользоваться; они суть «world-involving» (мирововлекающие), как сказал бы Чарльз Тейлор. Это способности, которыми может обладать только телесно присутствующий в мире субъект; они принадлежат не субъекту simpliciter, а субъекту-в-мире. Следовательно, смысл вещей, свойственный им, уже когда они предстают перед нами на уровне восприятия, является холистической характеристикой системы, образованной телесным «субъектом» и миром. Здесь появляется другое значение «холизма», отличное от того, которое принималось до сих пор. Речь идет уже не только о том, что всякий опыт сущностно зависит от опыта в целом, в котором он занимает свое место и который только и делает его опытом. Теперь идет речь о том, что необходимо подчеркнуть: смысл, в котором вещи нам являются и открываются пониманию в качестве практической модальности нашего длящегося взаимодействия с ними, — этот смысл не придан им извне «субъектом», который располагал бы произвольным и внеконтекстуальным смыслом в качестве отмычки к вещам. Напротив, смысл является характеристикой системы, которую образуют та или иная окружающая среда и «субъект», наделенный разного рода способностями. Смысл не является продуктом Sinngebung (придания смысла) и, следовательно, результатом конституирования объективности в последовательности страт, как полагал Гуссерль. Смысл также не является чем-то, что свободно сообщалось бы миру благодаря проектам, намеченным Dasein. Этот смысл возникает в слиянии определенного расклада мира и наделенного определенными способностями «субъекта». Точнее говоря, смысл возникает в системе, которую они вместе образуют: он является реляционной характеристикой неразложимой на элементы целостности.