— Как бы ни было велико мое уважение к собравшимся здесь, я обязан уведомить свое командование и, только по принятии им тех или иных решений, дать вам соответствующий ответ. Однако, учитывая обстоятельства, о которых уже упомянул господин Бородин, я выражу надежду на то, что ответ этот будет вами получен в самые кратчайшие, насколько это возможно при нашей удаленности от цивилизации, сроки.
Судя по всему, сказанное капитаном не вдохновило посетителей, тем не менее они вынуждены были смириться с существующим положением дел, с чем и откланялись, оставив капитана наедине со своими размышлениями о загадочности и хитрой наивности визитеров. В словаре капитана было одно русское слово, которое, как ему казалось, наиболее точно описывает характер ушедших посетителей, а может быть, и всех русских, но, поскольку слово это было «хитрожопый», капитан не мог себе позволить использовать его даже в приватном общении.
Серафим Шабалин, не снимая шапки, уселся на стул напротив Кочетова и комиссара Тильбердиева и, отказавшись от предложенного табака («Не курю я этого, толку с него»), сразу перешел к делу:
— Сейчас в банке, что на берегу Реки, лежит золота пудов на двести, а то, может, и больше. С осени, как вся эта катавасия началась, его никуда не вывозили — боялись. Больше того, в сейфах сейчас лежит все то, что было свезено в Малый Париж по оконцовке сезона, так что пудов двести там точно.
— И что ты нам предлагаешь? — Это командир спросил.
— Я так думаю, что хоть вы и коммунисты и что комары, крови нажравшиеся — краснопузые, а золото вам все-таки, как ни крути, нужно. Но, понятное дело, что его из банка вы, пока в Малом Париже япошки столуются, взять не можете.
— Ну, это ты, казак, уж перегнул. Можем, — попытался возмутиться комиссар.
Шабалин — Тигровая Шапка пренебрежительно махнул рукой:
— А! Чего вы там можете, это я знаю. По хуторам прятаться да у баб брать. И то коли баба даст. Пока там японцы и сотня станичная, ничего у вас не выйдет. Коленки обгадите, а до золота не доберетесь. Так что, как я понимаю, вы тут засели в Овсах, Сианах, в Александровке и ждете, когда же японцы уйдут, ну, и казаки, мы то есть, тоже уйдут. Но только вам, конечно, тоже мало что светит, то есть светит, но точно не греет, потому как японцы как поднимутся, так банк выгребут подчистую, как золу из поддувала — все до крупицы заберут, и тогда уж точно золото это никто больше не увидит. Хотя чего на него смотреть… Так вот, я тут подумал и так скумекал, что самое лучшее было бы, если бы японцы золото на сани-то погрузили и обозом, пока еще лед и зимники, отправились в свою Японию.
— Что-то ты то одно гуторишь, то у тебя совсем другое. Ты бы объяснил, что ли?
— Э-эх! А еще командир, твою… У нас кобель полковой и тот, верно, умнее… Ну чего ты как малый, будто не понимаешь, для чего тебе рог меж ног даден. Вот как япошки-то с обозом пойдут — вот тут-то их и брать надо. Это тебе не полгородка разнести, а на дороге остановить. Тут-то уж у тебя и людей должно хватить и сметки, ежели чего. Ну, а не хватит коли людей или там умения, так я подмогну, это мне можно…
— Ну, может статься, ты и прав, — сказал, затянувшись самокруткой, Кочетов, — на дороге их, верно, легче будет взять. Я как посмотрю, ты в этом понимаешь. Небось гулял по трактам, с кистенем-то…
— Бывало.
Тут влез комиссар:
— А твой-то интерес в чем? Это раз. И два: как же знать, когда они с золотом драпать начнут и какой дорогой пойдут? Я же так понимаю, что ты, контра таежная, не за рабоче-крестьянский класс стараешься, а что-то выхорить хочешь…
Шабалин почесал затылок под шапкой.
— Не без того, конечно. А то что мне на твой рабоче-крестьянский плевать, так это ты своим татарским умишком верно понял. Есть у меня интерес. Четверть — вот и интерес. И вы мне четверть эту отдадите, поскольку, во-первых, без меня вам не справиться, и во-вторых, как они соберутся, я сигнал дам. А дорога у них одна, им сейчас по зиме нужно на Неряху выйти, а там уже паровозом — или в губернию, а там в Китай или… А другого «или» у них и нет. На Николаевск им идти не с руки так же, как и на Хабаровск, в Якутию тоже не сунешься. Так что одна дорога им из Малого Парижа — зимником, вдоль Реки. Ну а как возьмем, так там и поделим.
— Ла-а-а-адно, — протянул Кочетов, — может, и твоя правда. Есть у нас интерес. Но только вот четверть… Харя-то не треснет? Изжога не замучит?
— От ты как! А по виду вроде не жид, не татарин… За меня не боись, паря, я этот кусок потяну, не застрянет. А не хошь делиться, так пошли к амбару — и вся недолга, без меня, верно, и сами справитесь, жаль только, не увижу, как вы под пулеметами ляжете. Так что вот так, а по-другому ежели, то сами знаете, что никак.
Командир Кочетов усмехнулся и вызвал бойцов, чтобы, пока они тут с комиссаром мерекуют, прикидывают, что, как да к чему, Шабалина пристроили — накормили, оружие пока не отдавали и смотрели за Тигровой Шапкой в четыре глаза. Когда же казака увели, Тильбердиев спросил у командира, что он по этому поводу думает. И Кочетов сказал, что, по его разумению, или белые с японцами решили совсем отряд извести и подманивают их, или же в словах казака есть зерно и упускать такую возможность никак нельзя. И тогда комиссар спросил командира, знает ли он, Кочетов, прибывший на Реку только после октября семнадцатого, что это за казак? Кочетов же пожал плечами, дескать, какая разница, мало ли их таких, лихих людишек, от Урала до Сахалина. Э-э-э-э, не скажи, это особый казак, у него вон и шапка приметная. И чтобы командир Кочетов понял, что за гусь пожаловал в Ивановку, что за тридцать верст от Овсов, на Орби, был вызван партизан из малопарижских — Степан Лисицын.
В начале периода Эдо, за двести лет до рождения капитана, на берег острова, недалеко от родной деревни самого Кадзооку, море вынесло большого бородатого, но не айна, человека. Женщины, собиравшие во время отлива моллюсков, сначала приняли его за труп морского котика и завели спор о том, чья это добыча. Спор этот прекратился сразу же после того, как женщины увидели, что перед ними вовсе не морской зверь, а хоть и уродливый настолько, что впору считать его морским чудищем, но все же человек. Они заговорили уже не о том, кому достанется брошенное на берег, а о том, кто же возьмется называть это существо своим, — все отказывались, а существо на берегу заворочалось, заворчало и стало подниматься, вначале на четвереньки, а потом и на две ноги. В конце концов женщины навязали бородатого человека в драной мокрой шубе одной почти девчонке, считавшейся полоумной и вроде бы первой увидевшей то, что вынесло море.
Мужчина оказался плодовит, и от союза русского казака (Кадзооку — слово, искаженное произношением и временем) и полусумасшедшей девчонки пошли предки капитана, поражавшего своим правильным русским языком жителей Малого Парижа. То же время, прошедшее со времени выхода из женщины первого ребенка Кадзооку, не только исказило кличку патриарха, но и родило легенду, что мать первых Кадзооку была ведьмой и зачала всю фамилию исключительно от морского зверя. Семейное предание гласило, будто пращур нынешних Кадзооку сбежал от казацкого Атамана, заставлявшего есть мертвых казаков, и говорил о соратниках: «Не дороги они, служилые люди! Десятнику цена десять денег, а рядовому два гроша». Еще рассказывали, что сам пращур прибился к ватаге в поисках новой земли, лучшей доли и богатства, которое выражалось для него словами «Белая вода» и «Серебряная гора». Документальных свидетельств, естественно, не сохранилось, и все, что могло подтвердить ту древнюю историю, — медный крестик, якобы снятый с тела вышедшего из моря казака уже после его смерти; остов развалившейся за сто пятьдесят лет часовни, построенной «морским чудищем» на берегу, где его нашли во время отлива; могила на фамильном кладбище и, может быть, еще обычай по весне собирать первые чаячьи и кайровы яйца, варить их, раскрашивать голубой, желтой и красной глиной и дарить эти еду-игрушки друг другу, всенепременно троекратно целуясь.
