— Тьфу, черт! — Он поднял голову и увидел Лену, заметался под козырьком, не зная, что ему делать, потом повернулся и снова исчез в подъезде. И эти секунды невразумительной сумятицы спасли Леночке жизнь.
Она собралась с духом, ухватилась руками за узкий бордюрчик, перекинула ноги вниз и, повиснув какую-то долю секунды на руках, спрыгнула на асфальт.
Неподалеку, у памятника, она увидела человека. Он разглядывал Юрия Долгорукого, придерживая одной рукой кепку на голове, и сам чем-то напоминал скульптуру. Леночка побежала к нему. Она не звала на помощь, не кричала, не плакала, она берегла силы на тот случай, если человек уйдет и ей придется бежать к дороге.
По шоссе проезжали редкие машины. Иногда проходили парочки влюбленных, откуда-то доносились голоса поздних прохожих, но на всех них было очень мало надежды — так далеки они были от Леночки.
Она тяжело разгребала руками ночной сумрак и спотыкающимися ступнями отталкивалась от черной ленты асфальта. Асфальт то опасно кренился, то петлял неровными изгибами, то ускользал из-под ног, давая ей возможность цепляться босыми пальцами ног за острые срезы промерзших уже ноябрьских рытвин. Ноябрь в этом году выдался бесснежный и относительно теплый, но не настолько, чтобы можно было бегать по ночам при минусовой температуре босиком и в махровом халате, подвязанном тонким пояском.
Так в ее жизни появился Севка. Впервые он в половине четвертого ночи оказался в центре Москвы. Ночная Москва показалась ему странной и любопытной. Раньше Севка думал, что по ночам все, как и он, спят и к этому времени смотрят двадцатые сны. Оказалось — нет.
Пусть не бурная, пусть тайная и тихая, но жизнь все же продолжалась. То из раскрытой форточки донесется игривый смешок, то нырнет под арку тесно обнявшаяся пара, то откуда ни возьмись появится целая толпа подгулявших и сонно переругивающихся граждан…
Завтра понедельник. Для Севки, вопреки устоявшемуся мнению, день достаточно легкий и приятный. В понедельник Севка отдыхает.
Зато сегодня он отработал три программы, очень устал и вышел из банкетного зала, куда направилась вся его группа праздновать день рождения дрессировщика Шатунова, с одной-единственной целью — как можно скорее попасть домой и грохнуться на старенький бабкин диван. Он думал лечь спать, даже не раздеваясь. Сегодня можно, сегодня, как, впрочем, и всю ближайшую неделю, ни матери, ни отца дома не будет. Они уехали к тетке в Иваново. Эх, и отпахал же Севка!
Но как только Севка вышел из ресторана, ноги сами понесли его по ночным улицам. Он миновал девиц у мехового салона, прошел мимо витрин ювелирного магазина, остановился перед сержантом милиции, потребовавшим у него документы. Паспорта у Севки нет, а вот удостоверение работника госцирка — пожалуйста. Сержанту хватило и этого, он вернул документ, отдал под козырек, и, совершенно позабыв о сне, Севка продолжил экскурсию.
Теперь он стоял у фонарного столба и разглядывал памятник. Где-то грохнуло. Похоже, разбили стекло. Севка отступил в темноту. Какое-то время было тихо, потом с той стороны, откуда донесся только что грохот, послышались и иные звуки. Хлопнула дверь подъезда, выскочил на улицу и стал метаться по ней нескладный, как разболтанный механизм, человек. Похоже, он кого-то искал, но Севка точно видел: никто из подъезда не выходил.
Человек размахивал руками, матерился, вертел головой и, наконец, замерев под козырьком, поднял вверх голову и отступил на шаг, будто хотел разглядеть, что там, на козырьке. Он даже приподнялся на цыпочки и вытянул шею, но тут же покачнулся и едва удержал равновесие.
Пьяный, что ли? Севка уже решил уйти от греха подальше. Не любил он ввязываться в уличные передряги. Драк не боялся, просто не нужны они ему, на работе своих нервотрепок хватает.
Севка с юных лет выходил на арену. Сначала в паре с отцом: «Отец и сын — Лебедевы!» — объявлял конферансье, и худенький, тоненький гуттаперчивый мальчик выполнял невообразимые по сложности и изяществу гимнастические фигуры. Он стоял на одной руке на голове отца, затем плавно опускал вытянутый в струну торс до горизонтального положения, менял руки, поворачивался все так же вниз головой спиной к зрителям, выгибался крутой дугой и, не отнимая ладоней от затылка отца, медленно ставил туда же стопы. Делал двойное сальто, спрыгивал на подмостки, ловко взбирался по согнутой спине на плечи отца и снова становился на руки, одновременно разводя ноги в поперечном шпагате.
Создавалась полная иллюзия, что Севкин позвоночник веревочного происхождения. А сколько наград получил он в свое время! Ну какое же жюри устоит перед шестилетним сорванцом со стальными мускулами, резиновым телом и серьезным, почти взрослым не улыбчивым лицом?
Отец попивал, сначала нечасто и немного, потом все больше и чаще. Все равно он еще был тогда способен выходить на арену под гром аплодисментов и торжественно: «Отец и сын — Лебедевы!» Но долго это продолжаться не могло, и он сломался. Однажды отец не выдержал тяжести стоящего на его голове десятилетнего сына, шея его как-то неловко подвернулась, сын упал. Ушибся небольно, обиделся просто: с вечера же просил — не надираться в гостях, и вот результат. Повторили номер, снова упал. И в третий раз, и в четвертый. Репетиция закончилась, номер был сорван.
Месяц отец лечил шею, ее скрутило, голова не поворачивалась, и для того, чтобы оглянуться, отцу приходилось разворачиваться всем корпусом. Сделал снимок позвоночника, и врач сообщил Лебедеву-старшему, что как минимум год ему придется воздержаться от силовых нагрузок. Тот запил по-черному. И номер отца с сыном перестал существовать. Севка не мог жить без цирка, цирк был его наркотиком, его способом существования, смыслом всей его жизни.
«Воздушный гимнаст Лебедев! «Звездная элегия!» — значилось в новых программках. Он выходил в темном шелковом плаще-накидке и серебристом трико, цеплялся за трос, и в мгновение ока под притихшее стоглазое благоговение взмывал под самый купол.
А дальше начиналось чудо. Севку охватывало необыкновенное возбуждение. Он парил под куполом и словно не чувствовал своего тела. Как будто бы у него за плечами развевалась не накидка — мягко шелестящие крылья. Севке не нужна была страховка — он то вертелся волчком, то несся стремительным копьем, то срывался и падал вниз, на уровне подсознания отмечая чей-нибудь вопль ужаса. Он тут же замирал, и зал с облегчением выдыхал. И, казалось, этот общий выдох упруго подхватывал его, и он снова возносился искрящейся в свете софитов птицей к тросовым перетяжкам цирка.
Когда Севка опускался на ковер, низко кланялся и изящно вскидывал в сторону руку, он казался зрителям не семнадцатилетним мальчиком-подростком, а почти что Богом. Грудь его волнообразно вздымалась, он целовал визжащих от счастья и восторга девчонок, осторожно брал из их рук охапки цветов, отдавал их конферансье, вновь и вновь объявляющим торжественным баритоном: «Звездная элегия!» Воздушный гимнаст Лебедев!»
Ради этих мгновений стоило родиться на свет, жить кочевой цыганской жизнью, ночевать где придется, — от школьных спортзалов до гостиничных «люксов», питаться в столовках, менять учителей, друзей, окружение, ни к кому особо не привязываясь и не растрачивая понапрасну душевных сил.
