— Ну, как самочувствие? — спрашивает.
Нине кажется, Кеша не такой, как обычно: не в меру возбуждён, глаза блестят, движения незнакомо суетливы — пошёл в комнату, вернулся в коридор.
Подарки он принимает совершенно естественно, не смущается, наоборот, разглядывает коньяк на свет, точно определяет, тот ли, что он любит.
— Спасибо, Иннокентий Михайлович, — улыбается и плачет женщина. — Век мы ваши слуги. Требуйте, что хотите. Пока муж что-то может, в общем, рассчитывайте. Жилищный вопрос… — Женщина задыхается, как от астмы. — Врачи потрясены, уверяют, что был обречён. Разводят руками. Просят открыть секрет.
Мужчина поддакивает.
— Не побрезгуйте, — говорит он, — редкая картина. Подлинник. Мы слышали, вы собираете картины.
«Не картины — книги!» Нина понемногу приходит в себя. Мальчик смотрит на Кешу, как на Бога.
— Вы не сомневайтесь, — говорит женщина. — Всё это от сердца… он у нас единственный. — Она всхлипывает. — Надежда наша. Он даже в Москве давал концерты, его приглашали.
«Что со мной случилось? Это не я. Я никогда такой не была. Я никогда не ревновала Олега. Нужно взять себя в руки. Нужно заняться Олей».
Нина заставляет себя встать, не глядя на Кешу, пройти в комнату Александры Филипповны. Та сидит на диване и вяжет. Рядом примостилась Оля, в её руках тоже спицы.
Оля быстро взглядывает на мать и тут же опускает глаза, но Нина успевает прочесть в них жалость. Нина пытается ладонями остудить щёки, трёт виски. Стыд заливает её липким, нездоровым огнём.
«Да, да, я жалка, я сошла с ума. Подумаешь, врач. Ну, талантливый врач. Но со мной-то что случилось? Я ведь люблю Олега, всю жизнь люблю только Олега. С Олегом прошло общих шестнадцать лет, с этим травником… — несколько дней. С Олегом — книги, друзья, поездки…»
— Оля, пойдём погуляем! — резко обрывает она себя.
Девочка мгновенно бросает спицы, вскакивает.
— Я, мамочка, такой парк знаю!
Олю не узнать. Румяная, округлившаяся.
Они с Олей идут в парк. Тенистые деревья, детские качалки, чистый воздух. Зелено, в жару прохладно. Гуляй, да и только. Но неодолимая сила тянет Нину обратно, в узкий коридор Кешиной квартиры.
— Мама, дядя Кеша дал мне две книги о травах. Там написано всё подробно: как собирать травы, как готовить из них лекарство. Ты не думай, я очень хорошо всё запоминаю. Записываю многое, дядя Кеша дал мне большой блокнот. Я уже знаю, как снять головную боль, как лечить язву желудка. Хочешь, расскажу тебе? Хочешь, мы сейчас пойдём собирать травы? — Оля берёт её за руку, и прикосновение тёплой узкой Олиной ладошки несёт облегчение.
«Как же я могла забыть про Олю? Взяла и сошла с ума! Никто, кроме Оли, мне не нужен. Хватит. Через два дня, лишь кончатся Олины массажи, мы уедем! Я же люблю только Олега, только Олега…» — повторяет она, точно заклинание. Но даже это магическое имя «Олег» звучит в ней, словно через вату. Олега нет. Нина вспыхнула — ощутила Кешины руки на своей шее.
— Мама, ты не думай, я всё понимаю. Ты — молодая, тебе нужна личная жизнь. И дядя Кеша вполне хороший. Он — добрый.
— Что? — Нина останавливается. — Что ты сказала?
Оля смотрит на Нину глазами Олега.
— А что? Я говорю, личная жизнь нужна каждому! Ты же, например, уже сто лет не поёшь… а ведь у дяди Кеши есть пианино, у него сестрёнка училась музыке. Я прошу тебя, давай устроим музыкальный вечер. Я хочу послушать твои песни, мама. — Оля щурится, совсем как Олег, и Нина вдруг понимает, что Оля выросла. Взяла и выросла.
— Что ты, Оля, говоришь? Мы через два дня вернёмся домой. И сразу поедем в Балашиху. Будем кататься на лодке. А захотим, махнём к морю. Или наконец на Селигер. Вот увидишь, через два дня и тронемся.
— Ты меня не обманывай, мама. — Оля качает головой. — Никуда мы через два дня не тронемся, потому что нам с тобой этого не надо. Мы с тобой ещё здесь поживём.
Нина не замечает, куда они идут, её ведёт Оля, крепко поддерживая под локоть.
Ещё совсем недавно Оля была маленькая, беспомощная, зависимая во всём от неё, была ребёнком в их маленькой семье.
Они устраивали музыкальные вечера. В субботу или в воскресенье Олег собирал толпу. Толпа — это Илья с Варей, Кнут и родители Нины. Все приходили торжественные, праздничные. После ужина Олег просил:
— Тряхнём стариной, а?
Тряхнуть стариной означало сесть за фортепьяно.
Так и стоит оно в их с Олегом комнате. Бежевый, легкий инструмент из Германии.
Песни пришли к ней благодаря Илюше.
Его голос и сейчас звучит:
— Ты думаешь, ты живёшь одну, свою, жизнь? В тебе сто миров. Больше. Ты сама себя не знаешь. И талантов своих не знаешь. Гены прадедов. Гены твоего предка тысячелетней давности… Однажды они в тебе проявятся обязательно. Слушай-ка, в тебе воет волк! А теперь ветром гонится песок, песок посвистывает вместе с ветром, слышишь?
Одержимый, фанатичный, Илья не мигает, ее, Нину, он сейчас не видит. Мелкие чёрные точки зрачков окружены серой непроницаемой водой.
— Слушай себя, обязательно слушай себя!
Останется Нина одна, закроет ладонями уши, слушает себя: как в ней гудит прошлое, звенит антенной настоящее.
Неловкая, непонятная, незнакомая мелодия… песня не песня, речитатив…
Слова соединились с мелодией не сразу. Не сразу на суд близких отдала свои странные «опыты». Ей больше нравилось играть им чужое, проверенное, всегда одинаково тревожное и любимое: «Тёмную ночь», «Бьётся в тесной печурке огонь», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», «Ваше величество женщина…», «Атланты»… Но отец и Олег просили её песен. Иногда целый вечер под дрожание свечей, под стук Олиных ложек по столу, под свист Ильи без счёту и времени пела.
— Мама! Я прошу, у дяди Кеши есть пианино, — нетерпеливо повторила Оля.
Сорвав с волос ленту, Нина взмахнула головой — лёгкие, богатые волосы упали свободно на спину и плечи.
— Мама, какая ты у меня красивая! — Восторженный голос Оли зазвенел на всю улицу.
Так говорил и Олег: «Какая ты у меня красивая!» «Я — курносая, — отвечала Нина. — Разве курносые бывают красивыми?» Олег смеялся.
Солнце розовым вечерним светом плавило Улан-Удэ, запылившаяся зелень деревьев устала за длинный жаркий день и поникла, асфальт жёг ступни сквозь подошвы босоножек.
Оля хочет, и пусть сегодня она, Нина, будет красивой! Ей снова двадцать!
Нина подхватила худенькую девчонку, закружила — прямо посреди улицы, не замечая прохожих. Да, она будет сегодня петь. Как давно она не пела! Полтора года. Отпустила Олю. И неожиданно, как бывало раньше, давным-давно, в ней вспыхнула строфа: «По раскалённым углям босиком — в великой боли и в великом трепете…» — зазвучала мелодия, и Нина забыла обо всём на свете. Она ворвалась в дом — лёгкая, всесильная, свободная от Кеши — сама по себе, человек.
