— Тебе виднее, раз ты об этом много думаешь. Я — точно не романтик, мне слишком нравится жизнь вокруг. Дискотеки, магазины, работа — все это приносит мне радость. Жаловаться не приходится.
— А если бы ты знала, что есть на свете место, где магазины и дискотеки лучше, чем в Москве?
— Я и так знаю, что есть. Но туда пока никто не пригласил.
Мы допили — я чай, Зора какао — и вышли на улицу. Дневная оттепель закончилась, снова похолодало. Навстречу шли прохожие, и мне хотелось свернуть туда, где никого нет. Внутренняя суета стала овладевать мной. Я уже ничего не рассказывал, а задавал Зоре несвязные вопросы, а она стойко противостояла зябкому ветру и отвечала односложно. У меня возникло ощущение, что неосознанно я пытаюсь от нее оторваться и убежать, гонимый ее неприкасаемым видом: прямая шея, четкий шаг, руки вложены в карманы новомодного кожаного полупальто, локти отставлены назад и чуть разведены в стороны.
Скрупулезно перемолотая скала труда и времени воплотилась в ней, содеянной со вкусом, но без моего участия. Я не мог желать большего, чем пожатие руки, сближение губ или прикосновение щекой. Молча останавливая ее, я чувствовал, что действую словно по чьему-то приказу и до сих пор не успел разобраться с собственными намерениями. «Прошу тебя. Я сама», — сказала Зора и взяла меня под руку. На Второй Брестской в ряд стояли дома. Обман весны, напускавшей на город холодные вечера, был увенчан хитро представленным самообманом. На углу темного здания я снова попытался ее поцеловать. Она подставила щеку. Благодарю, Зора, другую не нужно. Да нет, с чего ты взяла, что я обиделся — у меня были совсем другие намерения. «В следующий раз поведу тебя в „Огни Москвы“, — сказал я. — Такую видную девушку, как ты, необходимо приглашать в рестораны».
Она улыбнулась — без удивления, без насмешки, как будто я был не считающий копеечки студент, а попугай из московской квартиры, прокричавший «Пиастры!». В улыбке, в поощрении движения слов, а не их смысла, проглядывал набросок дружбы, и я не знал, что мне теперь мысленно делать: продолжать надеяться или ставить на Зоре крест.
Попрощавшись с ней у метро, я остался один и дал волю всем внутренним голосам, по возможности внятно звучащим. Вступила партия найденыша со Второй Брестской: «Вот Зора приедет домой, а там ее ждет муж. Большая проблема в том, что ты до безобразия вежливый молодой человек и не можешь задать девушке сакраментальный вопрос о ее семейном положении. А она, скорее всего, замужем, да — замужем, и по возвращении в семейное лоно с удовольствием расскажет своему притопленному в кресле с газеткой супругу о нечаянном дурошлепе, который подкараулил ее в конце рабочего дня, чтобы, вдохновенно распевая поэтические гимны (какие еще гимны?), водить ее по стылым улицам Москвы. „Если бы ты, пупся, в таком же стиле ухаживал за мной, — скажет она, нагружая мякотью своих бедер его колени, — я бы подумала, что, несмотря на твои мудрые залысины, из нас двоих не я, а ты младше на семь лет“. Они будут весело смеяться — и я бы тоже рассыпался мелким бисером, если бы был посторонним, а не внутренним голосом. Другая беда в том, что ты себя чрезвычайно мало ценишь, поэтому находишься в вечном поиске оправдания возникающему у тебя интересу к новым знакомствам. При условии, что в общажном туалете работал бы хоть один сливной бачок, я бы посоветовал тебе бросить записную книжку с адресами и телефонами всех известных тебе барышень в его пучину. Они ровно того стоят. Настоящая избранница никогда не заставит мужчину волноваться, она пробуждает ощущение спокойствия и безбрежности своих оков, как будто ты стоишь на краю океана. А эта якобы блистательная Зора никогда не разглядит, что над тусклотой каменных нагромождений мегаполиса, в котором она живет со своим весьма вероятным мужем и остальным населением столицы, вознеслись хрустальные пики аллегорических вершин, являющиеся одновременно ключами к небесам. Надеюсь, ты понимаешь, что речь идет о бессмертной душе поэта. Уверен, такое достояние сулит тебе одиночество и скромный доход, и никак не обладание некой пассажиркой метро, по жизни расфуфыренной цыпой-дрипой, которая за весь вечер больше не вспомнит о тебе, зато несколько раз подойдет к большому домашнему зеркалу, чтобы покрутиться перед ним, задавая традиционный дамский риторический вопрос. Да фиг с ней, с Зорой, она всего лишь проявление кажущейся свободы выбора, а вот ты — мультикультурный тип, пытающийся при помощи слов преодолеть душевную рознь и конечно же не способный этого сделать. Ведь она непреодолима».
Голос исчез, хотя привычка обращаться к невидимому собеседнику осталась. Пройдя мимо колонн концертного зала и спустившись по ступеням, я остановился у ворот сада «Аквариум» и подумал, что готов действительно пожертвовать романом с Зорой за возможность прямо сейчас от души рассмеяться и забыть давящую на меня с момента расставания с ней тему жертв. Я, скорее всего, тоже не романтик. Меня обжигает что-то другое: не горячие сквозняки странствий, а рабское поклонение красоте, на жертвенник которой мне нечего положить, кроме себя в новых джинсах. Помнишь, я говорил тебе про слово, которое старше, чем мадам Грушецкая? Его толкование сродни попыткам обрисовать бесконечность: то выталкивающая из себя бусинки звезд чернота, то система множащихся отражений, то поваленная набок восьмерка. Мне представляется иная картина — это та тьма дел, которые, будучи переделаны все до одного, способны сблизить нас с Лолой. Поэтому мне иногда кажется, что само слово придумано от бессилия. Не получается высказать то, что иногда случается с обыкновенными людьми. Так же и «красота» — не слово, а пропащая попытка объять необъятное.
Но ведь Зора уступает в притягательности Лоле и, тем не менее, остается недоступной. Кое-что из этого прояснил мне брат. Он возвращался из Белоруссии и остановился у меня на пару дней. «Я плохой обольститель, — огорченно признался я ему. — Есть, видишь ли, такая категория девушек, которых я не способен расположить к себе никакими усилиями и с которыми я даже не могу вести себя непринужденно. Они в ответ тоже чувствуют себя зажато и стесненно, хотя они мне очень симпатичны, и я это пытаюсь от них не скрывать».
Не отрывая взгляда от страницы «Спорт-экспресса», брат повернулся в мою сторону и сказал:
— Я чертовски соскучился по свежим московским газетам, а ты со своими бабами никак не даешь мне спокойно почитать.
— И не дам, пока не поделишься опытом.
— Тоже мне нашел донжуана. У меня всю жизнь одна женщина. Как ты легко можешь догадаться, моя жена.
В этот момент открылась дверь, причем с тем самым яйцещемящим скрипом, с которым она всегда отворяется, если толкнуть ее рукой и позволить медленно вращаться на несмазанных петлях. В комнату обыденно вошли похожие на экипаж военного самолета времен Второй мировой, то есть в кожаных куртках со множеством ремешков и застежек, в таких же сложных штанах и высоких ботинках — Лола, придерживавшая ладонью планшет с проделанным маршрутом, Зора, чьи не менее прекрасные волосы были распущены, а шлем она держала в руках, и жена брата, Марина, старшая по возрасту, но младшая по званию, скорее всего радист — связь с землей и так далее. Я сидел спиной к двери и видел их появление на иссиня-черном экране бликующего оконного стекла. Чтобы не дать зрению сбить меня с толку, я напялил на нос «стакан» — он, вернее, они, у меня слабые плюсовые для коррекции зрения. Окружающее приняло размытый вид, и тогда я начал поворачиваться на сто восемьдесят через правое, нет, через левое плечо.
