— Барышня Тимбал ожидает, доктор.
Дрейф кивнул,
по-прежнему не поднимая головы,
женщина смотрела в пустоту перед собой, и как раз перед тем, как прикрыть за собой дверь, госпожа Накурс уловила ее шепот:
— Так странно тонуть, доктор,
тяжесть и холод воды окружают меня,
во рту у меня камень, заглушающий любой возглас, а камни в карманах быстро тянут меня ко дну,
свет медленно исчезает,
я лежу на дне,
вокруг меня гниющие кожаные башмаки, пустые банки, колесо от велосипеда, а далеко в высоте я, кажется, вижу лапки и живот какой-то уточки, которая, ни о чем не подозревая, проплывает надо мной.
А потом все чернеет.
Наконец-то, наконец-то Дрейф почувствовал, что этот чуть не стоивший ему жизни анализ приближается к концу.
Тот самый анализ, который постоянно уводит его от главного,
направляет его взгляд на паука в углу,
пробуждает в нем самом воспоминания о былом.
Он даст ей три, ну, скажем, четыре, пять минут на то, чтобы изложить остальное, и не минутой больше,
а потом безжалостно закончит!
Он быстро пролистал журнал назад, чтобы просмотреть записи, и разумеется, лишь убедился в том, что все записано почерком, размер и четкость которого поразительно менялись.
Ему прямо глаза резануло, когда он увидел орфографические ошибки, кляксы и странные слова, он даже не мог припомнить, чтобы он их записывал.
Ох, ведь все в начале было так чисто и аккуратно: имя женщины записано черным, и дальше шло все так же аккуратно черными чернилами,
весь рассказ про Рай, поедание плода, уничижение и пребывание в монастыре.
А потом вдруг,
во времена сожжений на костре,
его обычно такой красивый почерк стал неразборчивым из-за красных чернил!
Буквы клонились как попало,
некоторые сливались одна с другой,
а некоторые и вообще невозможно было прочесть,
и когда он увидел эти нелепые буквы, у него возникло нехорошее чувство, будто какая-то посторонняя сила пытается проникнуть в него во время анализа, заполонить его психику, возобладать над его рукой и заставить его записывать совсем другое, чем то, чему он научился в Нендинге,
у великого Попокоффа.
Но скоро этому придет конец!
На часах было без пяти шесть.
Ветер утих, и Дрейф нетерпеливо подогнал свою пациентку словами:
— Так-так, барышня, а что еще вы могли бы добавить относительно
глинистого поля и прочего, перед тем, как мы закончим?
Женщина лежала на спине, совершенно неподвижно, а руки, которые еще не так давно чуть не лишили Дрейфа жизни, были невинно сложены на ее груди.
— Сейчас я живу как шлюха, доктор.
Дрейф снова принялся лихорадочно записывать
(а ожидающая в приемной пациентка глубоко вздохнула от скуки).
— Ага, и где же, барышня, где?
Женщина склонила голову набок и сощурилась.
Она старалась изо всех сил и наконец смогла ясно различить множество мелких деталей:
— В какой-то трущобе, доктор,
потому что здесь воняет мочой, сыростью, плесенью, болезнью, испражнениями, старым пивом и гнилыми овощами,
непроницаемый туман висит в узком закоулке, где я снимаю маленькую грязную комнатушку
и в ней принимаю клиентов, которые за ничтожную сумму могут делать с моим телом что хотят,
а сама я целыми днями пью джин!
Она громко и фальшиво прогорланила несколько строф из непристойной моряцкой песни, беспорядочно шаря руками вокруг себя, словно ища опору, почти упала на пол, а потом снова стала совсем нормальной и продолжила
совершенно здравым голосом:
— Клиенты у меня разного типа и склонностей, доктор, одни из них добрые, другие — жестокие,
есть один, который привык избивать меня вкровь,
он колотит меня головой о стену до тех пор, пока голова почти не раскалывается,
но я выносливая, доктор,
меня много столетий били смертным боем самыми разными способами, надо мной совершали надругательства, меня сжигали,
так что теперь на меня почти ничего не действует,
меня так просто не убьешь,
хоть я и шлюха,
а сейчас я в каком-то закоулке!
Рука женщины судорожно сжалась, вид у нее сделался напуганным, тревожным,
словно она пыталась удержать свой обращенный внутрь взгляд на чем-то или на ком-то, кто постоянно ускользал, дразнил ее, растворялся.
Но голос ее оставался твердым, когда она проникновенно описывала следующее:
— Сейчас ночь, доктор,
ночь в вонючих, темных закоулках,
где-то тявкает одинокая несчастная собака,
истощенные, бледные как смерть, испитые шлюхи жмутся под огромным железнодорожным мостом, а я стою одна на углу темной улицы и поджидаю клиента,
и вот-вот должно случиться что-то ужасное,
я чувствую, доктор, предвижу,
даже воздух наполнен какой-то жутью.
«Безумие крадется по улицам», так писали газеты в последние недели,
и вот он выступает из тумана, повисшего в глубине закоулка,
мужчина маленького роста,
странный господин в черной зловещей одежде и в высокой шляпе приближается семенящей походкой,
в руках у него небольшой черный кожаный чемоданчик, он неумолимо приближается
и подходит ко мне, достает из чемоданчика огромный нож мясника, и в тот самый миг, когда он, к моему несказанному изумлению, втыкает в меня нож и разрезает меня от живота до подбородка, я вижу, что лицо у него…
— Да, да, да…
Дрейф снова почувствовал головную боль,
ему не хотелось больше слышать никаких утомительных деталей.
— У нас осталось всего несколько минут, барышня!
Женщина зажмурилась, изо всех сил сконцентрировалась,
и, выжимая последние фрагменты из памяти шлюхи,
осторожно приложила пальцы к правому виску,
и вскоре после этого ее озабоченное лицо расплылось в сердечной улыбке:
— Какое-то время я счастлива, доктор,
