Я въехал на виадук. Толстые автомобильные шины катились по мокрой брусчатке с негромким чавканьем, и мне вдруг показалось, что я слышу работающую бетономешалку: б-л, б-л, б-л, б-лал, б-лал, б-лал…
На мосту мне пришлось сбавить скорость. Пробка. Два ряда машин передо мной ползли как черепахи. Далеко впереди я увидел знак «Сужение проезжей части», а еще дальше — фургон дорожной службы с желтым маячком на крыше. Фургон загораживал правую полосу, и все машины съезжали с нее влево, образуя затор. Я посмотрел на часы. Одиннадцать сорок. У меня осталось двадцать минут. Спокойно, спокойно, успеваю.
Посреди моста мне вспомнился прабабушкин дневник. Центральная мостовая опора! Неужели и вправду в центральном быке моста Кербедзя живьем замуровали мятежников, поднявших руку на царского наместника? Возможно ли такое?
— Все возможно, но как раз это маловероятно, — сказал мне знакомый архитектор, который мечтал написать книгу о самых красивых мостах мира. — Если в мостовом быке кого-то замуровали, значит там должно было быть некое подобие склепа. Как ты себе это представляешь? Ведь быки сооружали из больших гранитных блоков, — продолжал он и, сыпля профессиональными терминами типа: «гидравлический строительный раствор», «аркозовый песчаник» или «оцинкованные анкеры», объяснял мне, что отдельные блоки должны быть подогнаны друг к другу вплотную. — Иное дело цилиндры под быками, — читая свою лекцию, он все больше распалялся. — Цилиндры с диаметром до пяти метров, из листового проката. Под каждым быком таких было четыре. Да. В цилиндры запросто можно бы покидать много людей и забетонировать.
— Если так оно и было, — сказал я, — нельзя исключить, что они там до сих пор.
Место, где мостовая сужалась, наконец осталось позади, но машины передо мной продолжали еле ползти. На перекрестке возле больницы Преображения я пережил несколько страшных минут. Когда на светофоре зажегся зеленый свет, а мой «казак» не пожелал тронуться с места, я решил, что опять заклинило тормозной цилиндр. Я включил заднюю передачу и отпустил сцепление, в шасси заскрежетало, но, когда я с задней скорости перешел на первую, «нива» как ни в чем не бывало покатила вперед. Уффф.
Без четверти двенадцать я был уже в районе Виленской площади и миновал памятник Братства по оружию, прозванный в народе памятником Четырех спящих братьев. Монумент установили в тысяча девятьсот сорок пятом году в честь воинов победоносной Красной армии; по неизвестной причине головы четырех окаменелых солдат были низко опущены. Я посмотрел вверх, на могучего красноармейца в шинели, который, широко размахнувшись, собирался кинуть из-за спины тяжелую ручную гранату. Если бы он ее бросил, граната прямиком угодила бы в стоящую неподалеку церковь Св. Марии Магдалины и вдребезги разнесла один из ее позолоченных византийских куполов.
Я свернул в Тарговую. Движение на улице было небольшое. Притормозить пришлось только один раз, на углу Кемпной, где два мужика вытаскивали из фургона-холодильника, перегородившего мостовую, контейнер с мясными тушами. Я вспомнил сон, приснившийся мне сегодня ночью, и подумал, что его толкование могло бы войти в книгу, которую я все еще не написал. Это бессчетное множество человеческих языков, вырванных у живых или мертвых… Языков, которые, ни на секунду не замирая, корчились в судорожных пароксизмах, будто все безжалостно изувеченное человечество, весь мир — наш мир — взывал о помощи?.. о чем-то вопрошал?.. проклинал?.. молился?.. просил о милосердии?
Что хотела мне сказать мать за несколько дней до смерти? Я знал, что она звонила мне из больницы — именно тогда, когда я к ней ехал.
— Ты прослушал мое сообщение? — спросила она. — Я записала на автоответчик.
— Я не мог прослушать, я уже вышел из дома.
— Тогда не слушай. Не хочу, чтобы ты это услышал.
— Почему, мама?
— Потому что я очень тебя прошу. Обещаешь?
Я пообещал. Когда я вернулся домой, на телефоне мигал красный огонек автоответчика. Я не стал слушать сообщение. Перемотал пленку, вынул из аппарата кассету, положил ее в конверт и спрятал в письменный стол.
Одиннадцать пятьдесят девять.
Я припарковал машину и бегом бросился к отцу.
На третьем этаже из-за дверей квартиры, в которой глухая как пень старушка с утра включала радио на полную громкость, я услышал сигнал времени.
Двенадцать.
17
Выслуга лет
Отец, готовый в дорогу, ждал меня на пороге открытой двери.
— Наконец-то! — сказал он. — Слава богу. Я уж думал, ты опоздаешь.
Я потопал ногами, стряхивая с туфель снег. Запыхался, пока бежал, и должен был отдышаться.
— Почему ты так думал? Я ведь сказал, что буду ровно в двенадцать.
— Сказать всякое можно… — отец махнул рукой.
После бессонной ночи выглядел он ужасно. На бледном, с запавшими щеками лице проступили красные прожилки. Глаза, обведенные темными кругами, лихорадочно блестели. Он часто дышал, шумно втягивая ртом воздух.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил я.
— Превосходно. А с чего бы мне чувствовать себя плохо?
— Вид у тебя не бог весть… Может, стоит все это перенести?
— Перенести?! Да ты с ума сошел, — лицо отца моментально побагровело. — Перестань, наконец, действовать мне на нервы! Хотя бы в такой день.
— Спокойно, пап, — сказал я.
Отец посмотрелся в зеркало. Поправил галстук с эмблемой кадетского корпуса — половинкой солнечного диска. Металлической расческой провел по волосам, а потом проверил, взял ли ключи и бумажник. На лацкане его пиджака я заметил миниатюрную копию Креста за заслуги.
— Пошли! Чего ты ждешь? — Он снял с вешалки пальто.
Я вошел в прихожую — помочь ему взять пакеты.
В квартире висел запах горелого. Вероятно, отец до поздней ночи пек в электрическом чуде печенье. Чудо с незапамятных времен было испорчено, но отец не позволял его выбросить и всякий раз перед использованием раскручивал крышку, чтобы поправить спираль, которая вылезала из защитных асбестовых бусинок, отчего происходило короткое замыкание либо чудо раскалялось докрасна.
— Возьми это! — указал он мне на фирменную коробку с тортом, купленным у Бликле[48]. — Только осторожно. Эй! Так он у тебя сразу выпадет. Поддерживай снизу. Я б хотел довезти его в целости.
— Может, я еще что-нибудь возьму?
— Достаточно. Оставь, — отец схватил в охапку две коробки с печеньем. — Я сказал, оставь! — Он не позволил мне взять даже маленькую коробку. — Идем! — пропустил он меня вперед.
Выходя, я посмотрел на черные туфли, стоявшие на распорках под табуретом.
Вишневые были у отца на ногах.
