Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 59
– Как? – изумился Георгий. – Против воли?
Анастасия аккуратно поставила чашку и повернулась к Родину. В ее глазах читалась мольба.
– Знаете, Георгий Иванович, когда нас, каторжанок, только на пароход в Одессе погрузили, первое, что я услышала, была фраза: «Баба – первый сорт!» Вся команда предвкушала нескучный рейс, а капитан только руками разводил: «Что я сделаю против природы?» А как вышли в море, у морячков кровь совсем закипела, и женский трюм по факту превратился в плавучий позорный дом. Нет, нас, конечно, запирали, но находились удальцы, которые спускались в трюм по полотняным рукавам, устроенным для нагнетания воздуха. И вот представьте себе грязное, гнилое месиво, в котором уже не отличишь падшую женщину от профессиональной преступницы, а хрупкую барыню – от доходяги-чахоточной. В одном углу вовсю идет торговля свои телом в обмен на мешок сухарей, в другом уже сделка состоялась и стороны, никого не смущаясь, истово выполняют свои договоренности…
– И вы?.. И вам пришлось?.. – ужаснулся Георгий.
Оболонская неопределенно махнула рукой, а рот ее скривился в недоброй улыбке:
– Не берите в голову. Унижения физические ни в какое сравнение не идут со страданиями моральными. У души нет болевого порога, Георгий Иванович, зато болевых точек в сто крат больше, чем на теле… И это мы еще не знали, как нас встречать будут… Парохода с бабьим товаром ждал весь Александровск. Как на смотринах, разнаряженные поселенцы выстроились в рядок и давай себя нахваливать – каждому хотелось в дом хозяйку заиметь, да такую, чтобы и готовила, и убирала, и, если что, на фарт пошла, не кобенилась. На фарт – это значит отдавать себя за еду или другой товар. Проще говоря, этакая выездная проституция, как за хлебом сходить…
– Но это же немыслимо! – воскликнул Родин. – Неужто никто не возмутился, никто не заступился за женщин?
– О чем вы говорите! Им самим этого не надо было! Ведь тут наши пароходные распутницы королевами себя почувствовали – как же, на каждую бабу по пять кандидатов, один другого краше. Даром что весь наряд его собран по соседям, который он, придя домой, начнет возвращать: шапку Федоту, сапоги Нафаньке, фуражку Степану. Сам же босяком останется. Они, королевы, этого еще не знают и только радуются, что к ним наконец-то по-человечески, с лаской. Редко кто без «жениха» остается и еще реже от них отказываются по доброй воле. Я отказалась сразу, говорю, дайте мне любую работу, только не в «домообзаводство». Так и стала швеей… Но, как я уже говорила, в тюрьме барынь не жалуют. Матерые каторжанки воруют мою еду, надзиратели руки распускают, и с каждым днем все хуже и хуже. Боюсь, однажды они соберутся толпой и тогда уж не отобьюсь… В общем, решилась я пойти в сожительницы, но и здесь меня ждали новые неудачи – мужики тоже барыню не хотят. Им нужна баба ширококостная, выносливая, ядреная. А на меня смотрят и сразу нос воротят, думают, белоручка или чахоточная. Иные уже прослышали, что я за убийство мужа на каторгу пошла, и боятся связываться, а к лютым ворам я и сама не хочу – с ними хуже, чем в тюрьме, будет. Правда, была у меня договоренность с политическим, Вадимом Казачковым, но… Знаете, он вроде ничего, спокойный, рассудительный. Но ближе подойдешь, и как будто студеным ветром повеет. Я когда в глаза ему смотрю, мне кажется, что у него там тухлые рыбы плавают. От таких людей всегда подвоха ждешь. С вами такого никогда не было… – Оболонская опустила глаза и, помолчав, прошептала: – Что я теперь такое, Георгий? Что от меня осталось?.. Умоляю, – выпалила она и обхватила его руки своими: – Возьмите меня к себе в сожительницы! Я знаю, вы интеллигентный, хороший человек, вы меня не обидите. Я вас как увидела в тот вечер, у меня все внутри перевернулось! Понимаю, что от Асеньки, которую вы знали, ничего не осталось более, но возьмите меня как хозяйку – готовить, стирать, полы мыть. Да и все прочее – тоже смогу. Прошу вас!
– Ася, Ася, ну что ты… – Родин был поражен жуткими историями о быте каторжанок и всей душой желал помочь, но, как честный человек, не мог обманывать несчастную забитую женщину. – Как же я тебя возьму? У меня ведь уже есть хозяйка – Марфа. Да и сам я здесь ненадолго совсем. Найду пропавшего мальчишку – и домой, в Старокузнецк. У меня там работа, вся жизнь, невеста, в конце концов.
Глаза Оболонской сузились, и она заговорила сухим резким голосом:
– Домой? Ну-ну. Вы же умный человек, Георгий Иванович. Вы отлично понимаете, что домой попадете еще не скоро, не так ли?
– В каком смысле?
– А вы оглянитесь вокруг. Пообщайтесь с местными. Если еще не понимаете, то скоро непременно поймете: мальчишка – это только начало… Что касаемо самого ребенка, да, я слышала легенды о япончике с острова Карафуто. В них никто особо не верит, но, если подумать, может, и не зря вы его ищете. Но дело в том, что японские легенды отличаются от наших!
Родин воодушевился:
– Что за легенды? Рассказывайте скорей!
– А вот возьмете меня сожительницей, тогда и расскажу. – Оболонская победоносно смотрела на Георгия, и на секунду он даже увидел в ней ту самую гордую и умную дочь профессора, исполненную достоинства, полную жизни и красоты бестужевку Анастасию Зданович.
Но тут скрипнула дверь, и в комнату ввалилась раскрасневшаяся Марфа с закатанными рукавами и очень недовольным лицом. Вытирая руки об фартук, она подошла к Родину и, сопя, встала у него за спиной. Женщины сверлили друга друга глазами через его плечо, и Георгию ничего не оставалось, кроме как обидеть одну из них:
– Это будет неправильно, Ася. Не могу я в Марфин дом еще одну женщину привести, а с тобой мне идти некуда. Прости.
С Оболонской вмиг слетела ее победоносность. Она опустила плечи, бросила на друга юности последний, полный разочарования и боли взгляд и вышла из дому, тихонько прикрыв за собой дверь.
Марфа выдохнула, обвила Георгия руками за талию и уткнулась ему носом между лопаток. По крайней мере, сегодня вечером этот пригожий барин останется с ней.
Глава 20
Унылая сахалинская тайга раскинулась бесконечным сырым лабиринтом искривленных стволов, вывернутых корней и непролазного колючего валежника, цеплявшего кривыми пальцами за одежду, норовившего выцарапать глаза. Троица беглых каторжников пробиралась через это сумрачное царство, скрытое от короткого осеннего дня переплетением сосновых крон, практически в полном безмолвии. Угрюмая тишина этого леса пугала, казалось, неосторожное слово может гулким эхом разбежаться между сосен и разбудить страшный, дремучий дух тайги. Так и шли молча, птица не чирикнет, зверь не закричит, только сиплое дыхание подельников да треск сучьев под ногами.
Где-то плелись медленно, продираясь в подлеске, хрустели по подмерзшему болоту, палками (винтовка, и без того бесполезная без патронов, утонула в болоте) испытывая на прочность коварную почву; где-то, когда лес становился почище, переходили на тяжелую рысь, изредка нагибаясь, чтобы сунуть в рот горстку запоздалых перемерзших ягод.
День за днем Сахалин медленно сковывала зима. Дыхание вырывалось белыми облачками пара, украшая инеем бороды беглецов. Драные каторжные зипуны, едва державшие тепло, к утру примерзали к заледеневшей за ночь земле. Настроение было ни к черту. Последней их трапезой была случайно пойманная змея. Поднимаясь по косогору, Колесо неожиданно хохотнул и топнул ногой в палую листву. Жало и Морошко через миг были тут как тут. Колесо радостно указал им на квелую от холода, крупную гадюку, прижатую к земле дрянным расклеившимся ботинком. Змее немедленно отсекли голову сапожным ножом, тем же вечером запекли в углях и съели почти без остатка. С тех пор прошло два дня.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 59
