Сумрак тронного зала расколола небольшая ветвистая молния, подтверждая слова правителя. Злокозненный джинн плотоядно облизнулся, представив себе открывающуюся перспективу.
Блудить на свой страх и риск – это одно, а по высочайшему соизволению здешнего султана – совсем другое. И он представил, как забирается в окно к кикиморе Маришке. Девушка была невеличка, тоненькая, как молодая осинка, но налитые груди свисали двумя самаркандскими дынями. Изо рта сластолюбца даже потекла тоненькая струйка слюны, когда ему пригрезилось, как он накладывает на них свои волосатые пальцы.
Тут не вовремя подвернувшийся столб слегка остудил пыл разгорячённого любителя юных славянских красавиц. Тем временем Кощей прикидывал, сколько лет придётся Шалассу в замке Белой Змеи продержать, чтобы она дала отступного. Как тонкий знаток женской психологии, он прекрасно ведал о том, что хотя невеста и именует себя гордо «ведьма», однако до ужаса и дрожи в коленках боится змей и прочих ползающих гадов. Дело в том, что нужно было сдоить кувшин молока с трёхсот девственниц и напоить им царевну змей, ещё не вылупившуюся из яйца. Тогда скорлупа превращалась в замок из белоснежного мрамора, а вокруг стен кольцом лежала его прежняя владелица, которая одним шлепком хвоста могла справиться с любым чудищем заморским.
В деревенскую лавку, торопясь и отталкивая друг друга, вломилась кучка жительниц:
– Ринка, ты, поди, спишь что ли? Тама твой мужик девок за груди лапает и не только за них! Смотри, уведут у тебя зазнобу!
Моментально побледневшая бабёнка схватила с колышка висевший там платок и, набросив на плечи, ринулась вон из лавки.
Над деревней стоял гогот и пронзительный девичий визг. Возле Лукерьиной избы стояли три богатыря и, заглядывая в окошки светёлки, бурно обсуждали: «А он её как схватил за левую, а она сразу брык в бесчувствие». Иришка недоумённо посмотрела внутрь: ейный супружник, склонившись над беспамятной девицей, распустил ворот рубахи и, сладостно причмокивая губами, мял пальцами две крепенькие округлости. Рядом с ним стоял обливной глиняный горшок, позаимствованный из ближайшей печки.
Молодая жена шуметь не стала, а позаимствовав у пострадавшей стороны увесистую жердину из изгороди, пошла разбираться с загулявшим мужем. Молодухе пришлось добежать до угла избы и перебраться через перелаз. В светёлку она ворвалась, как внушительный смерч, и с размаху опустила увесистую палку на хребтину потерявшего бдительность мужа.
– Ах ты, боров блудливый! Тебе меня мало?! – и женщина принялась охаживать бока незадачливого царского дояра короткими тычками и рёберным пересчётом.
– Вай мэ! – заверещала иноземная нечисть, поскальзываясь и падая на злосчастный горшок, на дне которого поблёскивали три драгоценные капли.
Естественно, он треснул. Посеревший от ужаса джинн принялся с горестными воплями выдирать из себя клоки волос, оглашая воздух пронзительными воплями.
У тётки Матрёны приготовленная к утреннему торжищу сметана в единый миг свернулась сначала до творога, а вскоре и покрылась медленно мерцающей зелёной слизью. Несчастный Кот-Баюн, увидев, как на его глазах с вожделенным лакомством произошла столь ужасающая метаморфоза, уселся в уголке и, надрав из собственного пуза шерсть, принялся свивать шнурок, горестно приговаривая:
– Лучше удавлюсь, чем буду жить в таком месте, где сметана зелёная!
Впрочем, как шёпотом рассказывали друг другу соседские мышата, довести самоубийство до конца ему не удалось: явившаяся Матрёна, увидев причинённое ей разорение, без всякой жалости вышибла котяру могучим пинком вон, посчитав, что этот охальник из вредности напрудил прямо в горшки.
Бедный Баюн плюхнулся задом прямо в лужу и громко жалостливо завыл, жалуясь на судьбу-злодейку, ведь в этот раз он к бедствию лапу не приложил.
С Лукерьиного двора злокозненного Омара супруга выволокла за шиворот, пригрозив:
– Будешь меня и дальше позорить, ирод синемордый, пойдёшь прочь со двора! Ишь разблудился, тать заморский! Я тебя мигом отучу девкам подолы задирать…
Спорить с дородной Ринкой в деревне не смели даже самые задиристые мужики после того, как она сына старосты Васютку отлупила скалкой, когда он рукоблудить посмел при ней. И так прикинул джинн, и этак. И царя ослушаться нельзя, и дома ему проблемы были не надобны. «Эх, придётся на родину слетать, да купить требуемое у тамошних барыг, как и яйцо царевны-змеи».
С трудом дождался он, пока сердитая супруга уснёт покрепче, осторожно выполз из постели и, обернувшись сизым облачком дыма, отправился в Древний Восток.
Старый Шуруф продал племяннику всё, что тому было надобно, всего за три изумруда величиной с голубиное яйцо. Что поделать, ведь родная кровь!
Омар примчался в мгновение ока, напоил драгоценным молоком чешуйчатую красавицу и стоял рядом с Кощеем, пока творилось древнее волшебство. Аккуратные кирпичики посредством арабского чародейства сами стали укладываться ряд за рядом. Замок был чем-то отдалённо похож на шотландский. По его бокам высились мрачноватые башни, крытые жадеитовой черепицей. Вокруг свернулась огромная змея, положив плоскую голову, увенчанную золотой короной, на собственный хвост.
Хоромина оказалась довольно комфортабельной. Правитель Двувосьмого Царства остался доволен своим слугой и пожаловал ему ведро крупных рубинов чистой воды и соболью шубу, чтобы умилостивить грозную жену.
Царь привёл невесту в одну из башен, где всё уже было приготовлено для его невесты для рукоделия:
– Шалассушка, душа моя, а, может, ну их, испытания эти? Мы с тобой оба довольно современны, я всё равно не отступлюсь, зачем нам эти сложности?
Метнув короткий испуганный взгляд на чешуйчатую охранницу, ведьма ядовито проронила:
– Нет уж, Кощеюшка, не к лицу нам перед соседними державами позориться! Сделаем всё, как древний закон велит.
– Радость моя, пальчики же все исколешь иглой, кожу нежную нитками порежешь, у меня сердце кровью обливается, как представлю всё это безобразие.
– Ради соблюдения законов, яхонтовый мой, ничего не пожалею, – гнула свою линию вредная ведьма, не желая уступать желаниям Коши.
– Ох, Шалли, неужто, все триста рубашек сама срукодельничаешь?
– И нитки спряду, и полотна натку, и раскрою, и сошью и вышивкой изукрашу, – и топнула ножкой, обутой в сафьяновый сапожок.
– Шаласса, всё равно не отступлюсь, так и знай! Научусь и писать, и читать безо всякой магии, только бы ты моя была!
– Вот и постарайся, любимый. Глядишь, беречь будешь ту, которая так тяжко досталась! А то знаю я вас, мужиков: сначала соловьями заливаетесь, а потом сапогами грязными вслед кидаете.
– Шалассушка, там, на столе, скатерть-самобранка, самая лучшая из закромов Бабы-Яги. Голодом себя не мори, выходи на балкончик воздухом свежим подышать, и не работай слишком много, переутомишься. Ядвигу не жди, ей сюда не попасть никак, – увидев, что ведьма чуть ослабила бдительность, сгрёб женщину в охапку и принялся целовать, шепча очень тихо. – Шалли, ну, зачем ты так со мной? Ну их в баню, артефакты эти законодательные. Как писать и читать научусь, пойдём заявление в твой ЗАГС подавать, не отвертишься!
