Что бы он ни говорил, она ему небезразлична. И все равно этого недостаточно. Она хотела его любви. Хотела отдать ему свою любовь. Увы, это невозможно.
Мэриголд быстро вытерла со щеки слезу. Но поняла, что он заметил, поскольку тут же оказался рядом и обнял ее.
— О, Мэриголд! — Застонав, он зарылся лицом в ее волосы. — Прости меня, пожалуйста.
Она вздрогнула, не желая уступать своему сердцу и таять в объятиях Джона.
— Ты совершенна… я так хочу тебя…
Она гневно оттолкнула его и попятилась, пока не уткнулась в стойку.
— Что? Не смотри на меня так. В чем дело?
— В чем дело? Да во всем! Неужели ты не понимаешь, почему я не могу остаться? — Ее хватило только на дрожащий шепот. — Ты не изменился. Разве ты не видишь? И ничего не изменится, потому что ты не готов открыться. Снова доверять. — Сердце у нее разрывалось от собственных слов, но она должна все ему сказать.
Джон попытался ответить и не смог.
Закрыв глаза, Мэриголд опустила голову. Слышно было только тиканье висевших на стене часов.
Внезапно ей стало так холодно, что пришлось обхватить себя руками, чтобы унять дрожь. Когда она наконец заговорила, голос ее звучал тихо, но ровно:
— Ты выбрал одинокую жизнь, Джон. Ты ее выбрал. Ты сам делаешь это с собой, и лишь ты в состоянии все изменить.
На его лице отразилась боль, словно она всадила ему нож в сердце. Но то, что она сказала, было правдой. Раны Джона Гудинга еще не затянулись, возможно, и никогда не затянутся. Он не готов любить. А может, никогда уже не полюбит.
Мэриголд отвернулась, чтобы не видеть его искаженного болью лица.
— Когда ты поедешь в город за деталью, я поеду с тобой.
Он вскинул голову.
— Отвезешь меня на автостанцию, — без всякого выражения добавила она. — Я подожду там автобуса.
Раздосадованная, Мэриголд хлопнула по стойке.
— Почему у меня не получается? Я в точности следовала твоему рецепту, но все равно мой соус твоему и в подметки не годится! — обратилась она к хрупкой, одетой в черное женщине, стоявшей рядом.
Абуэлита долго смотрела на внучку, пока, та неловко переминалась с ноги на ногу под ее взглядом.
— Ладно, — наконец проговорила абуэлита. Крепкие пальцы ухватили девушку за локоть, и она позволила подвести себя к кухонному столу. — Сиди. Я несу кофе.
Чувствуя, что сейчас расплачется, Мэриголд села и, чтобы совладать с собой, притворилась, что разглядывает сквозь пелену слез свои ногти.
На столе появились две кружки, затем тарелка сахарного печенья. Запах кофе и печенья дразнили обоняние Мэриголд, но у нее не было сил даже поднять голову, не говоря уже о том, чтобы есть и пить. На сердце лежала тяжесть, а дух был настолько угнетен, что притворяться веселой оказалось для нее совершенно непосильной задачей.
— Скажи мне, почему ты такая? — спросила абуэлита, морщинки озабоченности глубже обозначились на ее лбу. Она плохо говорила по-английски, с сильным акцентом.
Мэриголд покачала головой. Последние две недели после возвращения в город она все время пребывала в мерзком настроении, чувствовала себя несчастной, срывалась по пустякам.
— Я говорю с Изабел, она говорит мне, что и ее внук, Джон, такой же, — сказала абуэлита, — несчастливый.
Не в силах ответить, Мэриголд уставилась в свою кружку. Обхватив шершавый керамический сосуд, она наслаждалась теплом, согревавшим ее ледяные пальцы.
— Я думаю себе, может, тут есть связь. Мэриголд несчастна, Джон несчастен. М-м? — Абуэлита умолкла, явно дожидаясь ответа.
Девушка посмотрела на нее сквозь слезы.
— Я никогда не была так несчастна.
Кивнув, бабушка накрыла ладонью ее руку.
— Поговори со мной, Мэри. Поговорить всегда хорошо.
Ласковый голос бабушки сломал какую-то преграду в душе Мэриголд, и она дала волю слезам.
— О, абуэлита! — всхлипнула она и уткнулась в ладони.
Горячие слезы текли нескончаемым потоком, а бабушка, обняв, нежно качала ее, как бывало в детстве. В конце концов поток слез иссяк.
— Не знаю, будет ли мне когда-нибудь хорошо, — проговорила Мэриголд, все еще прижимаясь щекой к фартуку бабушки, от которого пахло корицей.
— Тебе будет хорошо, — хмыкнула абуэлита.
Девушка судорожно вздохнула, оторвала голову от бабушкиной груди и благодарно сжала ее руки. Абуэлита нежно заправила ей волосы за уши.
— Ты плачешь из-за молодого Джона? — спросила она. Мэриголд увидела, что бабушка смотрит на нее с доброй, ласковой улыбкой, и неохотно кивнула.
— Ты не говоришь о том времени на его ферме. Тебе там понравилось?
— Да!
И не успела Мэриголд опомниться, как уже рассказывала о Джоне, о том, как он любит свою землю, ферму, какой он внимательный к своей бабушке, как поможет ей на следующей неделе перебраться в город, хотя уборка урожая сейчас в самом разгаре.
— Но ты… когда была там, не скучала по городу, магазинам, людям?
— Нет, нисколько. От фермы до города всего час езды. Но за то время, пока я там жила, я только однажды ездила в город. Больше мне и не надо было.
— Должно быть, все необходимое тебе было на ферме, — с пониманием ответила бабушка.
Мэриголд вскинула голову. Бабушка смотрела в окно, и она проследила за ее взглядом. Тополь, который рос под окнами бабушкиной квартиры, раскачивался под порывами осеннего ветра, сбрасывая золотые листья на землю. Мэриголд почувствовала родство с этими листьями, такими же бесприютными, не имеющими цели. Права ли бабушка? Может, она умиротворенно чувствовала себя на ферме Гудинга потому, что там было все необходимое?
- Ты его любишь, — серьезно произнесла абуэлита, поворачиваясь к внучке.
Мэриголд проглотила комок в горле и прошептала:
— Да.
— Он хороший человек?
— Очень хороший. — Мэриголд так же серьезно посмотрела на свою бабушку.
— Тогда в чем проблема?
— Он… уже был женат.
Она закрыла глаза, чувствуя, как застучало в висках, и, прежде чем утратила решимость, заставила себя рассказать бабушке о браке Джона, о его бывшей жене, о том, какие раны та оставила в его душе. Потом рассказала о последнем дне, когда Джон попросил ее остаться и что она ему ответила.
— Он боится, абуэлита. Боится довериться. Боится снова испытать боль.
— Теперь я могу понять проблему.
Мэриголд схватила ее за руки.
— Что мне делать?
Бабушка сидела тихо, глядя на их сплетенные пальцы.
— Ты все сделала правильно, Мэри. Джон теперь должен все решить сам.
