Книга Лягушка под зонтом - Вера Копейко

Когда Никита вспоминал свою жизнь в Храмцово, он всегда ловил себя на том, что улыбается. Так широко, так искренне, как его отец на фотографии. На ней Дроздов-старший в походной штормовке, капюшон надвинут на глаза. В руках он держит пермского бога...

Эта фотография всегда стояла на письменном столе, за которым сидел Никита. Сейчас, отметил он, все реже. Незачем.

Никите в Храмцово нравилось все. Жить в старом доме, учиться в сельской школе, где в коридорах пахло сухими травами, старым деревом, а над ухом не гремели электрические звонки. Вместо них – тонкий голос валдайских серебряных колокольчиков. Завуч школы, физик, собирал их. Потом, как он сам говорил, покумекал немножко, подсоединил куда надо, поставил таймер, и они работали.

Никита закончил школу в Храмцово. Когда пришло время поступать в университет, объявилась Ирина Михайловна.

Все шло так, как задумано. После университета Никита остался на кафедре, ездил в экспедиции по тем же местам, что дед и отец. Он защитил диссертацию по пермской скульптуре – легко. Полные шкафы дедовых и отцовских материалов, коллекция «образцов материальной культуры», как официально назывались фигурки.

Все переменилось в одночасье, как всюду вокруг. На кафедру пришли другие люди, Никите предложили работать на один музей – экспертом, потом на другой.

Однажды Ирина Михайловна приехала домой и обнаружила, что сын и Наталья Петровна каждый день варят гречку.

– Вы так ее полюбили? Или это новая диета? – Она с любопытством оглядела Никиту, который никогда не был худым.

– Никита без работы, Ира, – сказала Наталья Петровна, – а моя пенсия... – Она махнула рукой. – Здесь давно все не так, Ира.

Ирина Михайловна ушла в кабинет мужа и не положила трубку телефона, пока не услышала то, что хотела.

Она вернулась к пятичасовому чаю.

– Хоть чай без гречки, – насмешливо бросила она, оглядев стол. – Но я все вам устроила, – объявила она. – Никита, завтра ты выходишь на работу. Фирма «Милый дождик», это если перевести с английского, – усмехнулась она. – Торговля зонтами. Хозяин – мой знакомый. – Она вздохнула. – На самом деле у вас здесь многое... очень многое... по-другому. – Она пожала плечами. – Даже подумать не могла. Пока посидишь там, потом я займусь тобой.

Ирина Михайловна говорила быстро, не позволяя ни звука вставить между словами. Она всегда так говорила.

Хозяин платил не много и не мало. Но и работа такая – сиди, жди, когда приедут за партией зонтов. Иногда он просил Никиту отвезти коробку зонтов по какому-нибудь адресу. Никита садился в машину фирмы с надписью на боку аршинными буквами: «Милый дождик». Надпись смущала, но недолго, на автомобильных боках он читал такое, что можно руль выпустить из рук, если расслабиться.

Довольно скоро Никита привык к ангару, никто его не видел, мало кто тревожил. Он сидел за столом, слушал стук дождя по сферической крыше, удары ветра о металл. Он спрятался от всего и от всех.

– Промчалось лето стрелой из арбалета, – услышал собственное бормотание. – Настала осень – хлеба просим.

Что это с ним? Давно не запоминал стихи. Но разве это стихи?

Он постучал пальцами по столу, пытаясь вспомнить. Ну конечно, это из тетрадки, которую нашел в портфеле Натальи Петровны. Значит, когда-то она писала стихи?

– Про-мча-лось ле-то... – Он отстучал пальцами в такт. Потом убрал руки со стола, безвольно опустил. Они болтались по бокам рабочего кресла. – Пром-ча-лась жи-знь, – пробормотал Никита, вернул руки на стол. Он взял карандаш, который когда-то Наталья Петровна подарила ему – толстый, очень. Он писал красным жирно. Им легко помечать коробки.

Никита вертел его в руках. Да, промчалась ее жизнь, которую она потратила на сочинение. Только не поэмы, а его. Она сочинила из Никиты Дроздова Барчука. Залюбленного, зависимого, ленивого.

– Никита, как ты говоришь? – морщилась мать. – Окаешь, будто волжский бурлак позапрошлого века... – Выйдя за дверь, Ирина Михайловна забывала, что слышала и что сказала. Она бежала дальше.

Что ж, добежала почти до края земли.

В общем-то Никита всегда считал Наталью Петровну главной в своей жизни. Он был не просто привязан к ней, он был в нее влюблен. Когда они с Ириной Михайловной входили к нему в спальню, он тянулся обнять Наталью Петровну. Без нее он не мог пить, не мог есть. Он не спал, если она не ложилась рядом, не убаюкивала его. А потом он понял, что и жить без нее тоже не может.

Он долго не понимал, повзрослев, почему мать уступила его няне. Она как будто даже стремилась к этому. Теперь-то ясно – почему. Новое знание высвечивало то, что стояло в тени прошлого.

Наталья Петровна не была няней, она не спала ночами, как всякая настоящая мать, когда ребенок в горячке.

Она кидалась на защиту, когда на него шло стадо деревенских гусей, а самый главный гусак, вытянув шею, шипел, как масло на горячей сковородке.

Она всегда была рядом с ним. Она кормила его, читала книжку, учила читать, считать. Она спасала любимого медведя в клетчатых штанишках, когда кто-то из чужих детей отрывал его от груди Никиты, чтобы утащить в песочницу, на общую свалку игрушек.

С ней ему никогда не было страшно. А с матерью – всегда. Особенно когда она сажала его в машину на заднее сиденье, везла в гости, на елку или куда-то еще. Туда, где он был нужен ей.

Сейчас Никита удивлял самого себя – удивительным неудивлением тому, что открылось. Новость о том, кто его мать, объясняла ему его самого. Разлад с самим собой, от которого он устал, – еще бы, столько времени жить с ним!

Его родили не те, кто он думал. Его воспитала не няня, как он считал. Будь Наталья Петровна просто няней, она не справилась бы с природой его отца и его матери. Точнее, той женщины, которую он считал матерью. Но Никита был лишь наполовину ее. Он чувствовал себя барчуком и крестьянским сыном одновременно.

Отец не успел разбудить в нем свою наследственность, поэтому Никита рос на иной почве. Бедной, с тонким слоем гумуса, которого едва хватало на поддержание обыденной жизни. Поэтому он сидит здесь.

Его названная мать, понял он внезапно, только тем и занималась, что удобряла свою, столь же бедную поначалу, почву. Что было бы с ней, не поторопись она благодаря мужу войти в круг людей, в который не войдешь без стука?

Он помнит свой протест – не против власти Натальи Петровны над ним, нет. Он не рассматривал ее любовь как власть над собой. Дело в ином – он противился ее смирению, согласию со всем, что приносит с собой жизнь. Потому что эти настроения она насаждала в нем.

– Ничего, ничего, Никита, потерпи, – просила она его.

Его глупый брак разве не полудетская форма протеста против себя такого, какой он есть? Неужели мог он поверить, что, соединившись под привычной крышей в своей обычной постели с чужой женщиной, станет цельным? Он женился потому на Маше, что она не похожа на Наталью Петровну, родную ему по духу. Он боялся еще одного духосмешения.