Как хотелось протянуть руку и опереться на что-нибудь надежное; увы, пустота лишала нас опоры. Моя протянутая рука не встречала ничего, кроме моей второй руки, а душа только и могла, что свернуться комочком и утешать самое себя. Луга с короткой щетинкой травы запестрели яркими низкорослыми цветочками, но и это не скрашивало нашего одиночества: слишком уж неуместно выглядели они на этой, еще не вошедшей в силу земле и слишком не похожи на нас. Однажды утром я заприметила в поле ласку и горностая: я глядела на них словно из другого мира. Видели ли их мои сестры и братья? Не могу сказать, понятия не имею. По вечерам мы собирались на площади, чтобы покачаться на доске, положенной на древесный ствол, но и тут были не вместе — наоборот, рассаживались по разные ее стороны. И одиночество ощущалось так остро, так больно сжимало горло, что мы теряли дар речи.
Сад Теоды тонул в зарослях сорняков. Но она и не собиралась расчищать его, это ее не волновало. Так же как не волновало исчезновение Барнабе. Однажды Эрбер спросил ее:
— Вы, я гляжу, не больно-то скучаете?
— Нет.
— А ведь теперь вы вроде как вдова.
— Очень может быть, — отвечала Теода.
Она говорила: «Видно, люди из Праланса подпоили моего мужа, и он во хмелю, да еще и слепой на один глаз, мог упасть в реку».
На июньской ярмарке моей матери пришлось самой покупать баранов: все мужчины нашей семьи отправились на поиски Барнабе. Мы с Роменой сопровождали мать. В этом году отцу не доведется побывать на ярмарке, а ведь он всегда привозил нам оттуда, если мы оставались дома, то конфетку, то свисток, то серпантин.
Город казался огромным, наводил страх. Пройти в его ворота с нашей скотиной, нашей бедностью, нашим убожеством — такое мы считали почти кощунством. Мы были робкими завоевателями, и осажденные это хорошо знали. Хозяева постоялых дворов зазывали нас к себе, выставляя на улицу полные бочонки, столы и скамьи. В перерывах между двумя сделками люди присаживались, чтобы принять решение, потолковать, опрокинуть стаканчик. И тотчас между ними возникало согласие. Или ссора.
— Да не о чем мне с тобой говорить! Отстань!
Мы узнали голос Марсьена Равайе; так громко он говорил в те дни, когда напивался. Он сидел позади нас, в окружении жителей Терруа.
— И не трогай меня! А то я тебе покажу!..
Эта угроза вызвала всеобщий смех. Реми, к которому она была обращена, вовсе не собирался до него дотрагиваться даже кончиком пальца.
— Если хочешь нарваться на ссору, то зря тратишь время, — сказал он, отходя от стола.
— Ага, все видали? Испугался, потому и ушел!
Люди снова рассмеялись: храбрость Реми была общеизвестна. Тем временем Марсьен взялся за другого, начав с неясных намеков; однако все понимали, куда он метит:
— А, Эрбер! Неужто это вы, месье Эрбер? — И люди повернулись в сторону Эрбера. — Говорят, вы к нам прямо из Терруа? Это где ж такое? В какой стороне?
Человек, которого он задирал, сидел молча.
— А знаете, как он бегает за юбками… Да-да, милые девицы! Гляньте, он совсем недурен собой, только вот малость прижимист.
Люди уже боялись смеяться.
— Да ладно тебе, отстань от него, — сказал наш кузен Эйсеб Марили.
— А еще он бегает за чужой водой… Когда наступает мой день поливки, глядь, он уже всю воду вычерпал для своих лугов. Ну смотри, если я тебя еще разок поймаю за этим, берегись у меня… Голову оторву!
Он было замахнулся, но его качнуло назад.
— Ты не очень-то дери глотку, Марсьен, — сказал Эйсеб. — Помалкивай лучше, я ведь тоже кое-что знаю.
Он говорил так внушительно, что ему поверили. Но Марсьен все еще цеплялся к Эрберу:
— А когда он жил на чердаке вместе с Дамьеном, то сколотил перегородку на галерее. Раздельная спальня для братьев, ха-ха! Бывают же люди, которым жалко для других даже своих вшей!
Эйсеб поднялся со скамьи, взял шляпу и подошел вплотную к Марсьену. Люди шушукались: «Не было бы беды, что-то он больно зол нынче!»
— Знаешь, Марсьен, тебя ведь уже подозревают в одном деле…
— В деле?.. Ну конечно, я ведь и занимаюсь делами!
— Что ж, смейся… веселись, пока еще можно.
Все ожидали, что Равайе сейчас бросится, навалится на долговязого Эйсеба всей своей кряжистой тушей, но он так и не двинулся с места. Хотя было ясно, что последнее слово он оставит за собой.
— Ну уж это дудки — когда мне приказывают смеяться, я больше не смеюсь.
Не помню, слышала ли мать, которая велела нам ждать ее здесь, пока она будет выбирать баранов, обрывки этой перепалки. Когда она вернулась, заключив сделку, нам пришлось уйти.
Мы шли, пятясь и таща за собой купленных баранов, а глаза наши все еще искали в ярмарочной суматохе Марсьена, который наверняка продолжал зубоскалить; однако намеки Эйсеба, которые звучали вполне невинно в людском гомоне, среди густой толпы, внезапно обрели в безмолвии пыльной дороги значение и вес, которые заставили нас размышлять до самого дома.
Нам чудилась в них какая-то угроза, и потому я была не слишком удивлена, когда случилось то, что я предчувствовала и чего боялась. Несколько дней спустя я подметала в комнате, как вдруг шум на улице заставил меня подбежать к окну.
— Что там стряслось? — спросила я у Селесты, стоявшей во дворе.
Она поднялась ко мне и ответила:
— Они пришли за Реми и Теодой.
Я выбежала вместе с ней наружу. Люди молча попрятались по домам. Два дня назад жандармы арестовали Марсьена… Вскоре площадь опустела, и только чей-то бесхозный мул бродил по ней, волоча за собой вожжи и бренча бубенчиками. Я глядела на землю в поисках следов тех, кого увезли, но их давно уже затоптали другие. Деревня казалась мне сейчас призрачной. Все, что я видела вокруг себя — эти дома и эти поля, — было всего лишь миражом, фантомом той, прежней, Терруа.
Селеста дернула меня за рукав:
— Ты никак переживаешь за них? — И поскольку я молчала, она захихикала: — За этих душегубов!..
Одетые в черное господа из столицы теперь часто поднимались к нам в деревню. Входили, не спросясь, в дома, задавали вопросы. Говорили, что Марсьен во всем сознался:
— Они столкнули Барнабе в Рону. Это случилось давно, еще два месяца назад.
Жители Шерлони стали наведываться по воскресеньям в Праньен. Хотя они нас и недолюбливали, но у нас с ними было много общего, и все, что здесь случилось, затрагивало и их тоже.
— Ишь устроили себе развлечение за наш счет! — злилась Сидони.
— Только этой швали тут и не хватало! — ворчала тетушка Агата; она презирала жителей окрестных селений, считая их людьми низшей породы, хотя они и жили по соседству с нами. Некоторые из них даже нанесли визит моим родителям, якобы из родственных чувств или симпатии, скорее притворной, чем подлинной.
