Илья Петрович воспользовался шансом и углубился в расспросы Лайзы о пеницитарной системе Великобритании, и, хотя Лайза в этой системе совершенно не разбиралась и ей была по фигу эта система, она Илье Петровичу подробно отвечала, в основном описывая разные истории, которые она помнила по телепрограммам или по Интернет-новостям. Вот Маша не была удовлетворена информацией о Леклере. Илье Петровичу пришлось Шеломова услать по какому-то быстро придуманному поводу, дабы хоть и опытный отставной прапорщик всетаки не допустил ошибки в творимом тут же рассказе. А потом Илья Петрович и вовсе хлопнул рукой по столу и объявил диспозицию на текущий день: Маша и Лайза едут кататься на лошадях, Никита полчаса занимается индивидуально географией и историей, после проверки его знаний Ильей Петровичем присоединяется к Маше и Лайзе, Тусик идет в тренажерный зал, остальные… кто – остальные?… остальные – по ситуации, по ситуации… Спас Илью Петровича от возможного конфуза телефонный звонок: звонил Алексей Андреевич Цветков, просил о встрече, спрашивал о здоровье и делах.
Илье Петровичу Цветков был сейчас совсем не нужен: и так голова шла кругом, после доклада Шеломова – Лешка все время встревал, требовал экстренных мер – генерал крайне расстроился, получалось, что собственные дети на стороне врага, Машка-то, мало того что всю ночь шлялась с этим р-р-разбойником, теперь и Никиту привлекла; неужто – справедливость, справедливость ее манит, мораль еще будет отцу читать, а отец все проверяет через целесообразность и полезность, моральность его волнует мало, мораль и справедливость не одни, их много, у каждого – свои, а Машка, невинная душа, думает иначе, ошибается; ничего, вернутся – Никиту под замок, с Машкой – серьезный разговор, из разговора – выводы, из выводов – определение судьбы, самое лучшее – выдать ее замуж, именно – выдать, а не ждать, пока Машка придет с каким-то хлюстом под ручку и скажет: «Папа, мы хотим пожениться!», а Лайзе этой – чемодан, аэропорт, Лондон, и все устроится, все будет в порядке, ведь иначе и быть не может, вот только Лешка и Сашка возьмут всю компанию с поличным, вместе с этим дезертиром-сапером, правильно, правильно он поступил, разрешив оседлать и вывести запасную лошадь, хитро притворился лопухом, якобы поверил Машиному рассказу про какую-то девушку из деревни, с которой Маша договорилась по айсикью о прогулке верхом, у которой лошади верховой нет; какие в деревне наездницы, какие там айсикью – Илья Петрович знал, знал преотлично, с некоторыми он уже проскакал немало, до Тусика, айсикью там – ого-го, айсикью что надо! – посему – все под контролем, все в наших руках, встретят вас на кладбище, встретят по-дружески!
Пока Илья Петрович накачивал себя оптимизмом, Маша, посвятившая в свои планы не только Никиту, но и Лайзу, ждала Ивана в условленном месте. Планируя его освобождение, Маша представляла, как они встретятся, предчувствовала – поцелуй, уже видела, как потом помчатся через осенние поля, под низким серым небом, как воздух будет обжигать, как ветер будет свистеть. Для Ивана у них с собой была и теплая куртка с капюшоном, и деньги, и сумка с маленьким термосом и бутербродами. Никита вел наблюдение, оглядывая окрестности через бинокль. Но вокруг царила полная безжизненность. Никого. Звенящая пустота. Сбросившие листву деревья. Мокрые стволы. Прибитая, подмороженная заморозками бурая трава. Надгробия, казавшиеся еще более печальными, раскрашенные анилиновыми красками лица умерших, капли дождя на крыльях ангела, пригорюнившегося у могильной плиты местного, нашедшего упокоение «братка». Никита навел бинокль на соседнюю могилу, увидел потускневшую фотографию человека с печальными глазами, в расстегнутом на груди бушлате, из-под которого виднелась тельняшка, на бушлате – медали, подумал, что обязательно станет военным, услышал голос Маши, просившей отдать ей бинокль, и, дернув ремнем шею, отдал бинокль с неохотой.
Маша привстала на стременах. Лгун переступил с ноги на ногу, чуть попятился, покосился на Машину коленку, оскалился, но получил увесистый хлопок по щеке и успокоился.
– Никого? – спросила Лайза, ее вся эта история забавляла, она была рада: наконец хоть что-то произошло. – Я думаю, что он не поверил Никите, решил – ловушка. Надо возвращаться. Твой отец может нас заподозрить.
Маша поймала себя на том, что об отце своем, об Илье Петровиче, думала теперь отстраненно, в ней зародилось сомнение, она и за завтраком, когда Илья Петрович изворачивался и лгал, и позже, когда Лайза – стоило ей это поцелуя и обещания прийти вечером во флигель – узнала от Сашки, что Леклер заперт в рундуке, думала: Иван был прав, отец ее – человек с двойным дном, он останется отцом ее всегда, при любых обстоятельствах, но связь кровная, нерасторжимая – одно, а прежней, теплой, родственной, уже не будет. Она – надорвалась. Иван же здесь – ни при чем, раньше или позже она бы узнала потайное, а теперь надо было поговорить с генералом самой, потребовать объяснений. Но даст ли их отец? Не скажет ли: «Маша! Что ты такое придумала? Успокойся, дочка, успокойся!» – предложит стакан молока да поинтересуется – когда я определюсь, когда продолжу обучение, что собираюсь делать, какую стезю избрать?
– Как ты решилась? – не могла остановиться Лайза. – Такая недотрога! – Лайза коротко рассмеялась и быстро оглянулась на Никиту. – Здорово было, да? Или как? Говорят, – она снова оглянулась на Никиту, – в первый раз…
Маша вновь привстала на стременах.
– … это не так приятно, как в последующие.
– У меня было уже не один раз. – Маша жестом позвала Никиту, вернула ему бинокль. – Уже – два, и мне было… – Она смотрела вслед Никите, который направил свою лошадь к взгорку, где остановился, подбоченился, начал крутиться в седле. – А ты же говорила, что переспала первый раз еще до Талбота?
– Нет, – Лайза засмеялась, – я говорила – во время каникул. Я – врала. Мне хотелось первенства. В этом деле первенство – вещь сомнительная, к тому же в этом деле все, или – почти все, тебя обязательно догоняют, но другим мне похвалиться было тогда нечем. Как, впрочем, и сейчас!
Маша посмотрела на Лайзу. Лайза надула губы – совсем как Никита! – и было видно, что она вот-вот заплачет. Лайзе было свойственно стремление к самоуничижению. Результат психологической травмы – развод родителей, отчим со странностями: Маша, читая литературу по психологии, всегда примеряла прочитанное на окружающих.
– Но у меня был мальчик, тогда, во время каникул. Мы гуляли, катались на велосипедах.
– И только? – Маша чувствовала себя опытной, опытность придавала ей жесткости. Даже – жестокости.
– Лежали, обнимались, гладили друг друга, лизали, целовали, сосали… – Лайза начала отчет.
– Этого я еще не пробовала, – прервала Маша и заметила, как на мгновение вышедшее из-за облаков солнце пустило лучики и один из них сбликовал на линзах некоего оптического прибора: вооруженный этим прибором наблюдатель сидел на краю ближайшей к кладбищу рощицы. – Не тошнит?
– От чего?
– Ну, когда…
– Тошнит… – вздохнула Лайза.
Маше хотелось сказать еще что-то жесткое, хотелось выместить на Лайзе свою глупость – а она считала, что вела себя последнее время глупо, и то, что она отдалась Ивану, – глупость! – но Маша сдержалась. Ей стало жалко – не конкретно Лайзу, а всех вокруг, и Никиту, и наблюдавшего за ними в бинокль, и отца, пославшего этого наблюдателя, и переступавшего с ноги на ногу Лгуна, и траву, и облака, и свои замерзшие руки. И – она подумала, сосредоточившись, – Ивана: она предчувствовала, что его судьба изломается окончательно, что его не вытащит, не вывезет, что ему не повезет, но желание оказаться в его объятиях было тем не менее столь сильным, что согрелись руки.
