— Тебе, наверно, больше нравился муж Шарлотты?
— Вот еще. И нечего становиться на их сторону.
Моя личная жизнь не клеилась уже много лет. Я с этим давно смирился, и сетовать мне было не на кого, кроме как на самого себя. Впрочем, это совсем другая история. Только мне все равно не нравилось то, чем собиралась огорошить меня Лили. Не нравилось, что между нами пробежала кошка. И не нравилась позиция, которую заняла моя мать: с тех пор как Лили понесло по течению, она стала выступать против меня. Вдвоем они взяли меня в осаду. Я вдруг осознал, что эстафета перешла от одной к другой. Интересно, откуда я взял бы время еще на одну женщину? Судя по всему, об этом нечего было и думать.
Моя мать считала, что Лили уже взрослая. Но однажды вечером, часов около одиннадцати, Лили позвонила мне в полной панике.
— Я не знаю, что со мной. У меня кровь идет. Отовсюду.
Я слышал, что она плачет. Спросил, откуда именно у нее идет кровь, но она была не в состоянии связать двух слов.
— Приезжай за мной, — прорыдала она.
С трудом мне удалось выяснить, что она неподалеку, у соседнего метро.
Я был совершенно уверен, что ее пырнули ножом. Я бежал по улицам, где свистел ледяной ветер, и перед глазами у меня стояла страшная картина. Мне вдруг вспомнилось: я в машине «скорой помощи» рядом с ее матерью, и она умирает.
Стоял жуткий холод, на улицах почти никого не было. Вдоль тротуаров еще лежали серые, твердые, будто деревянные, кучки снега. Я не сомневался, что на Лили напали, что она при смерти.
Лили зажимала себе подбородок, кровь текла у нее сквозь пальцы.
В кои веки она была рада меня видеть.
Я обхватил ее и стал искать глазами, не убегает ли кто по улице, не прячется ли кто‑нибудь поблизости.
Лили казалась совершенно потерянной. Говорила, что поскользнулась, но не могла показать лед, на котором упала. Она качалась, распахивая глаза и удивленно оглядывая дома. Я спросил ее, что она приняла, но она твердила одно: упала.
К часу ночи мы вышли из больницы с шестью швами.
— И никто даже не остановился, — рассказывала она. — От меня все шарахались. Я запросто могла умереть.
— Заметь, — сказал я, — это случилось с тобой только теперь, когда ты возомнила себя взрослой. Раньше такого не бывало. Забавное совпадение.
Мы сидели на кухне и ели чипсы из одного пакета. На ней была одежда ее матери, вся запачканная кровью.
— Городишь сам не знаешь что, — вздохнула она.
— Да, но когда что‑то не так, то рядом оказываюсь я, а не кто‑нибудь другой. Это дает мне право размышлять вслух.
— Размышлять о чем?
— О чем? — переспросил я, улыбаясь.
* * *
Последний снег сошел в марте. Ночи уже не падали на землю, как нож гильотины, и на каштанах с удивительной быстротой появлялись первые листочки. Дни теперь долго не кончались.
Я был несказанно разочарован, встретившись с солистом «Диаблос». Он был почти лысым, желчным и так отвратительно обращался с женой, что я ушел, даже не попросив его подписать мои старые виниловые пластинки.
— Не хочу, чтобы этот козел вошел в нашу семью, — заявил я. — Или пусть свадьбу устраивают без меня.
Но приготовления к свадьбе пошли только быстрее.
Пока все были заняты предсвадебной кутерьмой, я несколько раз спокойно, планомерно напился — все равно ничего изменить я не мог. Силы были неравны. Что бы я ни говорил, на это не обращали внимания, моего недовольства никто не замечал. Я был пассивным зрителем. Они — адской машиной на полном ходу, дорожным катком, слепой и глухой силой, сметавшей все на своем пути. И направляла эту силу моя дочь — точно оседлав ретивого скакуна.
За несколько дней до бракосочетания я был близок к тихому помешательству и никого не хотел видеть. Потом я все же открыл окно, обнаружил зеленые деревья, услышал пение птиц. И позвонил Лили. Я сказал, что подумал и не собираюсь больше с ней ругаться, что на будущее мне наплевать и пусть делает что хочет.
Ведь на улице стояла весна.
Перед свадьбой мы встретились с отцом Дмитрия, чтобы обсудить, как помогать молодоженам материально.
— Какого черта ты приперлась? — рявкнул он на свою жену, когда та вошла в комнату. — Не видишь: мы разговариваем?
Она, казалось, с утра до вечера была занята только тем, что работала в саду или натирала до блеска мебель. Однажды я сказал ей:
— Почему вы позволяете так с собой обращаться?
Это была женщина лет сорока с вечно опущенными глазами.
— Раньше он был другим, — ответила она. В моей памяти еще сохранился образ молодого парня с вытравленными перекисью волосами, разбивающего в куски свою гитару. Мне вдруг сделалось гадко, невыносимо гадко оттого, что он превратился в хамоватого чиновника и домашнего деспота. Возникало ощущение, что «Диаблос» меня предали, а их солист в свитере от Ральфа Лорена втоптал меня в грязь.
Когда‑то над моей кроватью висел их постер, я слушал их диски с утра до ночи. Мать затыкала уши, входя в мою комнату. Она входила когда ей вздумается. Я просил стучаться, но она не обращала внимания. «Я твоя мать, — говорила она, — я произвела тебя на свет». Она садилась ко мне и гладила меня по волосам, а «Диаблос» продолжали орать так, что стены дрожали.
— Эвелин, я знаю, это не мое дело, но как вы это выдерживаете? — спросил я.
С тех пор, как я стал не нужен матери и дочери, у меня появилось время для других женщин.
Наш разговор закончился у меня дома, в постели, среди бела дня, и, откровенно говоря, мы сами не поняли, как это произошло. Ни она, ни я.
Она встала, прижимая к груди свою одежду, и попятилась, смущенно улыбаясь.
— Эвелин, простите, мне, право, жаль… — пробормотал я, думая о том, что мы сделали, но ничего поправить уже было нельзя.
Она была вся красная от смущения. Пока она одевалась неловкими, торопливыми движениями, я озадаченно чесал в затылке.
* * *
Всякий раз, когда мы спали с Эвелин, она была сама не своя. Падала в мои объятия как пьяная и забывала обо всем. Мы практически не обменивались ни единым словом.
Когда дело было сделано, она еще с минуту лежала неподвижно, глядя в потолок и приходя в себя. Я видел, как меняется выражение ее лица. Эвелин снова становилась кем была: женщиной, считающей, что прелюбодеяние — грех, женщиной, всю жизнь просидевшей дома и вдруг очутившейся в большом страшном мире.
Ей удалось добиться, чтобы наши дети венчались. Одеваясь, она выглядела такой виноватой, что сердце за нее болело.
Однажды вечером я сидел спокойно один на диване и смотрел новости — в пижаме, со стаканом в руке, — как вдруг в комнату влетела Лили и набросилась на меня точно фурия. Ничего не объясняя, она принялась колотить меня сумочкой.
