Его жилье располагалось на территории больницы. Он оставил Анну на попечение жены, которая приветствовала ее с младенцем на руках. Болтая о том о сем, тетя Вики показала ей дом. Это была пышнотелая женщина с курчавыми рыжевато-светлыми волосами, схваченными гребешками. На подбородке притаилась ямочка, порой придававшая ей растерянное выражение, как если бы кто-то вдруг ее обманул, однако минуту спустя беспечная улыбка снова озаряла ее лицо. Затаив дыхание, Анна осматривала городское жилище. Комната с полированной мебелью. Огромных размеров труба граммофона нахально таращилась на нее. Настоящий туалет с бачком. Горячая водопроводная вода. Собственная спальня: обои в медальонах, туалетный мраморный столик с раковиной, шкаф для одежды, которой у нее не было. Дощатый нужник на заднем дворе, водокачка для мытья, чердак с полом в червоточинах — вся эта мерзость в мгновение ока отправилась на свалку ее памяти.
Вечером Анна забралась под накрахмаленные простыни — от впечатлений кружилась голова. И хотя всего за один день она очутилась в другом измерении, никогда прежде она не была так далека от города, обитавшего в ее мыслях все эти годы. То был микрокосмос шестилетнего ребенка, защищенный мир, в котором жизнь с ее привычными голосами была цельной и понятной. Тетя Вики просунула голову в дверь:
— Schlaf wohl, Anna.[33]
— Gute Nacht, — ответила Анна нерешительно. После привычной жестокости и недоверчивости добродушие новых родственников приводило ее в замешательство.
В женской школе она оказалась единственной деревенской девушкой. Однако никто этого не замечал. Она носила платья своей тети, а литературный немецкий — знамя, которое высоко держал ее отец, — она никогда не забывала. И все же она лишь наполовину понимала разговоры своих одноклассниц, их язык относился к неведомому ей миру со специфичным жаргоном: предвкушаемое свидание, thé dansant[34]в воскресенье вечером. Вместо the dansant Анна наслаждалась магической темнотой в близлежащем кинотеатре, навевавшем смутные воспоминания о театральном зале казино. Генрих Георг и Зара Лeандер с приклеенными кудрями и розой за ухом. «Die große Liebe»,[35]«Heimat»,[36]«La Habanera».[37]Фильмы кинокомпании «Уфа» предварялись Wochenschau,[38]сцены из реальной жизни походили на заманчивые сновидения. На белом экране маршировали бравые солдаты. Германия снова обзавелась армией, страна быстрыми темпами поднималась из руин. По заданию государственной службы занятости здоровые, атлетически сложенные юноши осушали болота и собирали урожай. Сияющие девушки без макияжа трудились на фермах, мыли, чистили, ухаживали за детьми. Они беспрестанно улыбались, жили в лагерях, начинали день с поднятия флага и во все горло распевали марш «Хорст Вессель». Дела Германии налаживались, все с воодушевлением трудились над ее восстановлением — с хаосом, нищетой и безработицей было покончено. В страну вернулся порядок — порядок, раскрашенный в цвета созревшего зерна и летнего неба, порядок светлых волос и голубых глаз. Несмотря на скептическое отношение к флагам и маршам, отвращение к орущему австрийцу и предостерегающие сигналы, исходившие от увиденного дядей Генрихом в Бюкеберге, Анна заражалась оптимизмом, равно как и все остальные зрители, прижавшиеся друг к другу в интимной атмосфере теплого кинозала. Образы на экране внушали доверие, наталкивали на мысль: в повседневной реальности тоже все идет хорошо. Вдобавок им показывали художественный фильм. Всеохватывающий прогресс в стране не удивлял Анну, он естественным образом совпадал с поворотом к лучшему в ее собственной жизни. Так же как и Германия, она выбралась со дна. Это была не просто трезвая констатация факта, а внутреннее ощущение параллельного движения вперед. Плитка шоколада, которой во время сеанса поделилась с ней тетя Вики, была лучшим тому доказательством: кто мог позволить себе шоколад в былые времена?
Тем не менее сам Кельн, история которого уходила корнями в романскую эпоху, продолжал разрушать ее иллюзии и пугать. Мощные круглые башни с зубцами, мимо которых она часто проходила, недвусмысленно указывали на то, что четырнадцатилетняя ссылка на окраину Тевтобургского леса не шла ни в какое сравнение с уделом романской башни, возвышающейся на германской территории вот уже девятнадцать веков. А Липпе на фоне Рейна вообще была жалкой канавой. В воскресенье днем они прогуливались с тетей по парку, зимнее солнце рисовало длинные дорожки света между стволами деревьев. Анна с трудом привыкала к праздности раз в неделю; она бесцельно проводила время на природе, любовалась зеркальной поверхностью пруда, качала малыша, сучащего ручками на фоне голубого неба. В порыве она сказала:
— Давайте заглянем в казино, где я… где мы раньше жили.
Произнесенное вслух «мы» оправдывало вторжение: она отправится в казино также от имени отца и Лотты, они будут незримо сопровождать ее, выглядывая из-за плеча. Тетя Вики равнодушно пожала плечами — ну ладно, пошли. Ее легкая болтовня о пустяках служила громоотводом: страх внезапно сжал Анне горло. Словно безразличный прохожий, она повернула на улицу, откуда в детстве ее второпях увезли родственники. Эта улица была неразрывно связана с фигурой отца, в черном пальто ковылявшего по булыжникам, всем телом налегая на палку и время от времени доставая свою плевательную бутылочку. Уже тогда над улицей нависло темное облако, на котором потом он и уплыл. — над казино, церковью, школой, прочь из города, страны, мира.
Они приблизились к школе — окна располагались слишком высоко, чтобы можно было заглянуть внутрь: миновали церковь, выстроенную в грозном стиле, который вселял страх перед Всевышним. Подойдя к казино, Анна, шедшая чуть позади, остановилась. Ее взгляд скользнул по фасаду вверх, до витражного стекла, а затем спустился вниз, к двойной лакированной двери с медным звонком и маленькими решетчатыми окошками. Куда бы она ни бросала взор, он отскакивал рикошетом. Здание не впускало ее внутрь, отрицая тот факт, что когда-то она там дышала, заполняла пространство своими мыслями и чувствами, что там жили Лотта и отец. В этих стенах когда-то теплилась жизнь ее семьи, теперь же они служили непреодолимой преградой между Анной и теми, кто обитал там сейчас.
— Улицу заасфальтировали, — сказала она с отвращением. — Раньше здесь лежали булыжники.
Они двинулись дальше, как если бы это была самая обычная улица в самый обычный день. Светило солнце, стояла зима, 1936 год подходил к концу, а 1922-й канул в Лету. Первые шесть лет ее жизни и люди, которые принимали в ней участие, исчезли без следа, ничто не напоминало об их существовании.
Стерлась с карты ее сознания и деревня на реке Липпе. Дядя Генрих не давал о себе знать, и Анна тоже ему не писала. Лишь Якобсмайер время от времени получал от нее весточку. Когда ей исполнился двадцать один год, суд вызвал ее для подписания заявления, официально освобождающего дядю Генриха от опекунства. То был длинный документ. Анна прочитала его по диагонали. Она понимала, что если поставит под ним свою подпись, то задним числом одобрит то, как дядя справлялся с опекунскими обязанностями. Соответствовало ли действительности написанное? Ее бросало то в жар, то в холод, читать дальше было невмоготу. Текст документа описывал чью-то другую жизнь. В растерянности она оторвала взгляд от бумаги. Чиновник, сидевший напротив нее за бюро в стерильном кабинете, нетерпеливо ей кивнул. Отчаянным росчерком пера она поставила свою подпись. Нынешняя Анна, пахнущая мылом и одетая в чистое городское платье, отложила ручку, швырнула документы чиновнику, поднялась и покинула здание. Спустившись по каменным ступенькам, она направилась в город — город, который надлежало возвести заново на осевшем фундаменте ее воспоминаний.
