— Сибилла, ты можешь пойти закончить свой рисунок. — Это мама, она вернулась так же быстро, как ушла.
Я должна уйти из кухни, это приказ. Ну ладно, страху я сегодня нагнать успела…
Я рисую, рисую. Рисую атлета, который держит на своих плечах мир. Я забыла все на свете и вспоминаю, где я, только когда слышу за спиной мамин голос:
— Если хочешь с ним видеться, пожалуйста.
Ну бли-и-ин! Я же ничего не сказала, ничего не сделала. Собрание кончилось? Оборачиваюсь и вижу, что в эпицентре нового конфликта вовсе не я.
Что еще случилось? Мама обращается не ко мне: на этот раз проштрафилась Жоржетта.
Жоржетта красная, как маков цвет. Она пытается задвинуть свой ящик, в который, кажется, и спрятала предмет разговора. Коринна вслушивается, высовываясь из-за демаркационной линии. Неужели это она свистнула пятьдесят франков?
— Хочешь, я ему позвоню? — спрашивает мама.
Что-то тут не так. У Коринны озадаченное лицо. Кажется, Ушки-на-макушке на этот раз не очень в курсе происходящего.
— Что случилось-то?
Теперь Коринна полна решимости помочь.
— Жоржетта? Ты хочешь, чтобы я сохранила это в тайне? Воля твоя.
В мамином голосе я чувствую неотвратимую опасность. Страх распространился по всей комнате. Жоржетта кивает. Она хочет сохранить тайну. Она в опасности. Это первая тайна между нами, тремя сестрами. Привычки не меняются — их просто сдуло! Коринна ошарашена, а у меня такая каша в голове… Все равно, после Италии я…
Я уже не знаю, кто кому кто. Кто что делает, как и для чего. Я даже не уверена теперь, кто у нас в семье «неудавшийся мальчик».
Мама поворачивается ко мне:
— Сибилла, извини, пожалуйста, я нашла эти пятьдесят франков.
Она протягивает мне ящик, в котором недостает двух гвоздей.
— И я могу к крестному в субботу?
Знать бы заранее, что будет, я бы ни за что не задала этого вопроса.
— Да что же это такое? Вам плохо здесь? — вдруг кричит не своим голосом мама.
Она чуть не плачет.
— Если вас что-то не устраивает, все можно уладить! Ну? Я слушаю вас.
Она ничего не слушает, потому что мы ничего не говорим. Мы таращимся на нее с глазами дохлых рыб, недоумевая, какая муха ее укусила. Жоржетта, уже не красная, а пунцовая, молчит, уткнувшись в свой ящик.
Наша мама сорвалась. У нее истерика.
— Все им на блюдечке подают, птичьего молока только не хватает! Живут как принцессы! Так нет же, вечно недовольны!
Прокричав это, она уходит из нашей комнаты, чуть не сорвав с петель дверь.
— И никакого дзюдо! Танцы по средам — это все, что я могу вам разрешить. С короля и то не спрашивают больше, чем у него есть!
Ей даже на соседа плевать. Вон как топает каблуком по полу в коридоре.
— Милый! Пойдем прогуляемся!
Надо же, он опять ее слушается. Скрипит, открываясь, дверца шкафа, шуршит надеваемая второпях одежда, звякают подхваченные ключи. Она так кричала… Мы думали, все схлопочем.
Жоржетта поднимает голову. Ей стыдно. Она наконец выдвигает свой ящик, из-за которого мама вышла из себя и не дала мне дорисовать. В ящике лежит фотография — та самая, из книги Стендаля.
Жоржетта не крала пятьдесят франков, она украла фотографию. Когда мама вошла в комнату, чтобы вернуть мне мой ящик, Жоржетта смотрела на этого улыбающегося человека на фотографии. Из-за этого снимка мама и сорвалась.
Последовавшее за этим собрание проходит в самой что ни на есть спокойной обстановке. Жожо не сделала ничего плохого. Коринна признается, что и сама смотрела ее тайком. Чего уж скрывать, и я тоже.
— Я собиралась положить ее на место, честное слово.
Да, мы ей верим. Хуже то, что фотографию увидела мама.
Бедная, она из сил выбивается ради нас, а мы ей «сыплем соль на рану». «Соль на рану» — так сказала тетя, когда я спросила ее, почему мы никогда не видели этого человека. Рана у мамы большая, глубокая, а мы все сыплем и сыплем на нее соль. Мы храним фотографию человека, о котором в нашем доме не говорят. Человек, который держит всех в страхе на расстоянии, оказался в столе у Жоржетты.
Наша мама бьется как рыба об лед, чтобы наладить свою жизнь. Наша мама хочет поставить крест на прошлом. Она заслужила лучшей жизни. Ей досталось черного хлеба — она хочет белого. А мы взяли и сунули ей под нос черный, черствый, заплесневелый хлеб. Нет, только она поднялась на одну ступеньку, как следующая — крак! — обломилась. Нам нечем гордиться.
— Надо подружиться с Пьером.
— Это еще зачем?
— Затем, чтобы у нее был белый хлеб…
— Скажешь тоже — белый хлеб! Это он спер пятьдесят франков!
— Да, наверно, он. Я теперь вспомнила, мы платили за гвозди такой серенькой бумажкой, сложенной вдвое, как та, что лежала под будильником. Он их вернул, раз мама нашла. Это серый хлеб.
— Век бы его не видеть.
— Серый хлеб все-таки лучше, чем черный? Лучше, чем вообще никакого хлеба?
— Ты что, дура?
— Вот увидишь, я же буду и виновата…
* * *
— Кускус на франк семьдесят дешевле! Готовится за пять минут! Табули дешевле на франк восемьдесят![14]Готовится за четыре минуты! Скидка прямо у кассы! Не упустите свою выгоду! Покупайте и экономьте!
Я размахиваю рекламными бонусами на скидку.
Я нашла работу! У меня есть адрес! Улица Шан-де-л'Алуэт, улица Жаворонково Поле в Париже! Мне есть чем платить за квартиру! Я уже заполнила регистрационную карточку. Профессия матери: бухгалтер. Профессия отца: умер. У меня приняли задаток.
— Уж слишком красивый у тебя адрес!
В конце месяца я получу платежную квитанцию! Я теперь парижанка! Я работаю, живу, засыпаю и просыпаюсь в Париже!
Дама на собеседовании спросила меня:
— У вас есть машина?
— Да!
— Ездить сможете? Двенадцать километров?
— У меня «Пежо-205 Юниор», я на нем доеду на край света!
— Работы не боитесь?
— Нет.
— Отлично, у меня есть для вас место. Будете аниматором.
Что такое анимация, я знала.
— Работать будете по четвергам, пятницам и субботам, с восьми тридцати до девятнадцати тридцати.
— Согласна.
— Оплата пятьдесят сантимов сверх профсоюзного тарифа.
