У Ахмеда был некоторый опыт в чтении древних манускриптов, как копий, так и оригиналов, — по крайней мере, достаточный для того, чтобы проникнуться убеждением, что большинство их не представляют никакого интереса. Многие содержали дотошные инструкции по перестройке храма или занудные родословные, начинающиеся и кончающиеся не имеющими абсолютно никакого исторического значения личностями. Именно такой, судя по всему, и была лежащая перед ним рукопись.
Ученый-араб обладал также кое-какими знаниями по палеографии и умел датировать рукопись по начертанию букв. Написание букв иврита в первых по времени Кумранских рукописях отличалось от алфавита последних. Тот манускрипт, что был перед ним, явно относился к позднему периоду и был написан — или переписан — во времена Ирода. Возможно, это был один из последних документов, написанных в Кумране перед осадой Масады, или копия более старого манускрипта.
Взяв увеличительное стекло, Ахмед стал рассматривать строчку букв в самом центре спирали. Буквы здесь были невероятно маленькими, и разобрать, что написано, было почти невозможно. Ахмед с досадой отложил увеличительное стекло в сторону.
— Шерон, — произнес он. — О Шерон! Я умираю от любви.
29
Голос оборвался, перестал звучать. Взволнованный, сбивчивый рассказ прекратился. Голос неожиданно затих на словах: «Я задыхаюсь… Мне нечем дышать». Что его остановило?
Ему снился кошмар, в котором он сам задыхался. Огромная тяжесть давила ему на грудь. Когда он выбрался из глубин сна на поверхность, оказалось, что чей-то голос жалуется на невозможность дышать.
Тот самый голос, то чье-то невидимое присутствие, которое преследовало его с тех пор, как он приехал в Иерусалим. Каждый день где-то в уголке его сознания он слышал этот шепот, исходивший неизвестно откуда. Он не звучал постоянно, но выжидал подходящий момент, чтобы продолжить свое повествование с того самого места, на котором остановился в прошлый раз. И вот теперь он смолк так же загадочно, как и появился. Только что он гудел где-то у порога слышимости, как испорченный радиоприемник, а затем его резко выключили.
Он не хотел впутывать Шерон во все это, он вовсе не для этого приехал в Иерусалим. Это ничего не могло дать. Он испытывал смутное чувство вины перед ней, потому что не понимал, чего она от него ожидает. Он надеялся, что не принесет ей разочарования. А тут еще Кейти. Смешно, казалось бы, но все время у него в душе присутствовал образ Кейти, смотревшей на них откуда-то сверху, наблюдавшей за тем, как они занимаются любовью, и хладнокровно оценивавшей его успехи в этом деле. Интересно, думал Том, а если бы умер он, а не Кейти, что он предпочел бы — чтобы она нашла утешение в объятиях близкого друга или же незнакомого ему человека? Ответ был однозначный: он предпочел бы того, кто был бы искренен.
Шерон ушла на работу, но его все еще окутывал ее острый запах. На своих пальцах он чувствовал ее возбуждающий аромат.
Что люди ищут в сексе? Ответ не так прост, как кажется на первый взгляд. В сексе было нечто помимо того, что могут предложить профессионалки; перепихнуться с проституткой — это всего-навсего почесать нос, если чешется. А ведь существует неутолимый голод, страстное желание пережить в объятиях другого момент преодоления всякого земного притяжения. Это всегда бывает даром одного человека другому и ничем иным не может быть. Тебе могут подарить этот момент, а могут и отказать в нем; его можно даже симулировать, но невозможно купить за деньги.
Это было природное волшебство, обыкновенное человеческое чудо. Религия всегда стремилась наполнить этот миг своим особенным смыслом, но ей никогда это не удавалось. Ни одной из религий, нигде.
Великие семитские религии пытались вытеснить его из сознания, обвиняя его (а на самом деле собственное восприятие) в греховности и развращенности; они пытались управлять им, введя нравственную цензуру; они пытались подавить его, говоря, что его пугающая магия обладает разрушительной силой.
Их доводы были просты: секс — порождение дьявола, и, стало быть, женщина — «скудельный сосуд», в который могут вселяться демоны. Поскольку правила устанавливали мужчины, им это представлялось логичным.
Тому были хорошо известны эти демоны и их повадки. Он нюхал свои пальцы, которые еще пощипывало от морских запахов Шерон, и воспоминания слетались на эти запахи, как ангелы или как демоны.
После разговора со школьником, писавшим на доске непристойности, Том стал обращать внимание на девочку, которую тот ревновал. Он замечал, как она следит за каждым его движением, ловит каждое его слово, краснеет, когда он к ней обращается, и съеживается от малейшего замечания.
В свои пятнадцать лет она была вся, до последней ресницы, подобна прекрасному шелковистому цветку. Ее бронзовые волосы отбрасывали блики; ее лицо мягко светилось изнутри, как спелое яблоко. Он понимал мальчика, сходившего из-за нее с ума, — это было неудивительно. Она всегда садилась за первую парту, прямо под носом у Тома; на ней была накрахмаленная белая блузка, демонстрировавшая очертания ее юной груди. Над левой грудью пламенела кроваво-красная роза — школьная эмблема. Том вспомнил, как однажды, рассказывая классу о чем-то, он отвлекся, зачарованный этой эмблемой на ее груди, и сбился, потеряв на миг нить своего повествования.
Она заметила это и улыбнулась ему. Это была ее маленькая победа. Он не ответил на ее улыбку.
Девочки в этом возрасте обладали какой-то таинственной притягательной силой. Неудивительно, что взрослые женщины ненавидели мужчин, падких на молоденьких девушек, — а таких было немало. Но после восемнадцати лет этого необыкновенного цветения их сияние начинало блекнуть. Общество, откладывая женскую сексуальную активность на годы психологической зрелости, приходило в противоречие с природой, приурочившей пик женской репродуктивной способности к школьному возрасту. Это страшно обедняло женщин, думал Том, гораздо больше, чем мужчин. Он видел, как была озабочена этим Кейти, с ее косметикой, кремами и режимом. Он-то всегда убеждал ее, что это не имеет значения, что их отношения от этого не зависят. Он был уверен, что говорит сущую правду, абсолютно уверен.
Он смотрел на ноги этой девушки, когда она выходила из класса вместе с подругами. Некоторые из них, одетые в невзрачную школьную форму, были сиренами. Эти провокационные короткие юбки. Черные колготки, шелестящие в коридорах. Начищенные до блеска туфельки. Высокие каблуки. Накрашенные ногти. Вытянутые шеи. Груди. Сердца, бьющиеся под белым накрахмаленным полотном и розой, истекающей кровью. И благоухание чистоты и невинности, которое, подобно опийному маку, наполняло воздух дикими феромонами.
Таинственная привлекательная сила? Ничего в ней не было таинственного.
«Прекрати, — приказал себе Том, когда класс опустел. — Просто прекрати». Фантазии, связанные со школьницами, посещали учителей мужского пола. Некоторые удовлетворяли их, другие пресекали. Вопрос решался очень просто. Девочкам было всего четырнадцать-пятнадцать лет, и подобные фантазии были отвратительными, нечистыми, неправильными.
