Он качает и качает головой, он только качает головой.
— Хустон, у нас неприятности, — произносит он реплику из фильма, плохо подражая герою кинокартины, как она там называется, «Аполлон 13», что ли?
— Совершенно верно.
— Послушай, у тебя есть немного свободного времени? — спрашивает он. — Я могу с тобой поговорить об одном деле?
— Черт возьми!
Ну, давай, валяй. Чего уж там, для таких вещей уже готов обкатанный сценарий. Если не идет дождь — а сейчас дождь не идет — два персонажа, и тот, что ждет у школы свою дочь, и тот другой, что пришел его проведать, направляются к скверику. В скверике может быть, а может и не быть, девушка со своей золотистой гончей — сегодня утром ее что-то не было. Они могут сесть, а могут и не сесть, на скамейку — на этот раз они садятся. Болтают немного о том о сем: тот, что пришел с визитом, начинает издалека и, не спеша, переходит к теме разговора, чтобы изрыгнуть на своего собеседника, того, кто все время торчит на школьном дворе, свои заботы, свою боль, свои страхи. Но то, что случилось сегодня ночью, пошло мне на пользу, потому что я понял, чего мне следует остерегаться, пока мне удается избегать своих личных страданий, я должен защищаться, если не хочу по ночам снова проваливаться по самые уши в чужое горе. А посему, если для всех, по какой-то непонятной причине, прийти сюда пострадать и доверить мне собственные секреты становится уже обычным делом, то мне нужно держать их на расстоянии, если я не хочу заразиться их переживаниями. Очень важно помнить, что я — не они. Мне следует слушать и наблюдать отчужденно, не принимая ничего близко к сердцу. Воспринимать все поверхностно. Нужно сосредоточиться на подробностях, делать упор на несущественное. Сегодня, например, снова установилась прекрасная погода, в небе бегут наперегонки белые облака, пригревает солнце, которое то выглядывает из-за облаков, то снова прячется за ними. Енох снимает и протирает очки и вдруг становится совершенно неузнаваемым. Он из тех людей, которые будто родились в очках, как правило, у них на висках дужки очков прокладывают глубокие борозды, на носовой перегородке образовывается язва, и когда они снимают очки, то становятся совсем другими. Енох, например, выглядит намного моложе и злее, заметнее его косоглазие.
— Я не знаю, как ты, — начинает он, — а я в детстве мечтал стать профсоюзным деятелем.
Он надевает очки и снова становится самим собой.
— Профсоюзным деятелем?
— Да, профсоюзным деятелем, как мой отец.
— Твой отец был профсоюзным деятелем?
— Он был секретарем областного профсоюзного комитета в провинции Комо, когда-то мы там жили. Он мог бы стать и секретарем регионального комитета, но умер…
Опять отец. Любопытно. Ведь и Жан-Клод начал с отца, если я не ошибаюсь. Его отец был военным летчиком, и никогда не забирал его из школы…
— А как же я? Что мне пришлось вместо этого делать? — посмеивается он. — Мне пришлось заниматься совсем другим делом, куда там профсоюзная деятельность: я стал начальником отдела кадров. И мне это даже нравится.
Из дверей школы выходит учительница Глория. В этот момент конус солнечного луча, как бычий глаз[36], бьет прямо в двери школы, и она, как всегда, точь-в-точь повторяет все свои движения, чтобы достать очки от солнца, — упирает сумочку в приподнятую ногу; долго-долго роется там, извлекает очки и надевает их, потом идет резким шагом, как будто что-то сеет. Кто его знает, догадывается ли она о том, что всегда повторяет одни и те же движения. Почему бы ей не надеть очки, прежде чем она выйдет на улицу. Она заметила меня издали, поздоровалась. Солнце уже спряталось за огромным облаком в форме кролика…
— Или лучше сказать, — продолжает Енох, — нравилось. Было приятно работать в отделе кадров, когда сотрудникам хорошо работалось, они были довольны, из месяца в месяц число работников увеличивалось, потому что компания принимала на работу, а не увольняла. Я проработал два чудесных года, что правда, то правда. А сейчас мне моя должность не нравится. Сейчас я, как в аду — это слияние всех уже забодало. И все идут ко мне, а мне нечего им сказать. До вчерашнего дня я надеялся на Жан-Клода: я старался поставить в пример, внушить всем его спокойствие и присутствие духа, уверенность, хотя в последнее время он был какой-то отчужденный. Ситуация с каждым днем все усложнялась, но я продолжал в него верить. Мне показалось странным, что он пошел в отпуск именно в этот момент, но все равно я ему доверял, понимаешь? Никогда бы не подумал, что он нас бросит на произвол судьбы. Вчера вечером мне звонит Баслер и говорит…
Бросить нас. Бросить нас? Но ведь это Терри… Стоп, я не должен глотать наживку, я не должен переживать. Это проблема Еноха, меня она не касается, это он сюда пришел, это ему нужно со мной поговорить. Бросил нас — о'кей: по-видимому, до них эта история дошла в таком варианте: Жан-Клод нас бросил.
— …но сегодня утром, — продолжает он, — меня разбудили бесконечные сомнения и беспокойства, я проснулся в пять часов, они меня буквально растерзали, так что я и глаз не смог больше сомкнуть, думал о том, что нас ждет, о сокращении персонала, о заявлениях в суд, о сто десятом вторжении в нашу компанию, на этот раз, американцев и канадцев, а потом я подумал о своем отце: как бы он повел себя на моем месте…
Зазвонил мой мобильный. Енох тут же замолчал, он дает мне возможность поговорить по телефону. Я посмотрел на дисплей. Это Терри. Терри?! Он звонил мне всего один раз два года назад, когда меня назначили директором, чтобы поздравить с назначением на эту должность. Должно быть, случилось что-то уж очень важное, но что? Ничего хорошего быть не может, решил я. Я верю Жан-Клоду: я верю тому, что он мне рассказал, именно на этом месте, сидя на этой самой скамейке, он так страдал прямо у меня на глазах, поэтому я считаю Терри предателем и не отвечу ему, вот и все, а мобильный пусть звонит, мне-то что, я буду вести себя, как Лебовски[37], более того, я кладу мобильник в карман и улыбаюсь Еноху, давая ему понять, что он может говорить, нет, нет, ничего срочного, нет ничего такого, что хотя бы минимальным образом могло конкурировать с воспоминаниями о его отце.
Енох ждет. Но молчит, как видно, ему нужно бы еще и пару ободряющих слов сказать, сейчас у него такая подозрительная физиономия — может, он прочел на дисплее, что звонил Терри, нет, этого не может быть, он не мог прочитать, ну и что, даже если он и ухитрился заметить, какая разница, я не разговариваю с предателями, что в этом плохого, разве я должен с ним разговаривать только потому, что Терри очень влиятельная фигура: как кто-то сказал: «На ступеньку ниже Всевышнего», из-за этого я обязан ему отвечать, что ли?
— Продолжай… — ободряю я его.
Но, кажется, трели звонка, продолжающие раздаваться из кармана моего пиджака, его сковывают, а поэтому, чтобы больше его не смущать, я выключаю мобильник, вуаля! — о, как велико твое удивление в это мгновение, историческая секретарша Терри, оно написано на твоей лисьей мордочке и в глазах аметистового цвета, Люсиль, мне кажется, так тебя зовут, как гитару Б. Б. Кинга, ты в этот миг делала, как минимум, еще два дела, а ухом держала под контролем гудки телефона, ты была готова снять трубку и поздороваться со мной на итальянском, демонстрируя свое картавое «р», только что гудок заверял тебя, что линия свободна, и вдруг — занято, безошибочный знак того, что некий Паладини, номер мобильного телефона которого, сплошные семерки, ты набрала несколько секунд назад, длинными, тонкими пальцами с ногтями, покрытыми лаком — иду наугад — красно-бордового цвета, перебирая как струны арфы, кнопки на консоли, это настоящее ничтожество по сравнению с высокопоставленными особами, номера телефонов которых за последнее время тебе приходилось набирать все чаще и чаще, это итальянское ничтожество осмелилось выключить аппарат прямо перед носом у твоего всемогущего босса, — в которого ты, как всякая секретарша, тайно влюблена…
