ШЕЛКОВАЯ КАПОТА
Нашу бедность выдавала прежде всего одежда. Еда была относительно дешевой, да и мы не были обжорами. Мама варила картофельный суп, заправляя его ржаной мукой и жареным луком. Яйца ели только в праздник Пейсах. Фунт мяса стоил двадцать копеек, но зато получалось много бульона. А мука, гречневая крупа, горох, бобы были дешевыми продуктами.
Но вот одежда была дорогая.
Мама носила одно платье несколько лет и так заботилась о нем, что оно всегда казалось новым. Пары туфель ей хватало на три года. Папина шелковая капота немного обтрепалась, но такими были капоты и ермолки у большинства молящихся в Радзиминской молельне. С нами, детьми, дело обстояло хуже. Я снашивал обувь за три месяца. Мама жаловалась, что другие дети более осторожны, а я влезаю во что угодно.
Для посещения Радзиминской молельни мальчики надевали в Субботу шелковые капоты, бархатные шапочки, лакированные туфли и шарфы. Моя капота была уже слишком мала для меня. Время от времени мне доставалась какая-то новая вещь, но не раньше, чем старая превращалась в тряпку.
Однажды, как раз перед праздником Пейсах, нам внезапно повезло. Это время всегда было благоприятным для отца: он получал комиссионные за продажу нееврею (чтобы сказать точнее — нашему сторожу) хомеца, то есть того, что не разрешается иметь в еврейском доме в праздник. Было в этой «продаже» нечто фальшивое, поскольку по окончании праздника все добро возвращалось его прежним владельцам.
Наблюдая за продажей хомеца, я все больше убеждался в нашей бедности. Если другие евреи продавали водку, ликеры, консервы, то мы должны были избавиться лишь от нескольких горшков и сковородок. Иногда кто-нибудь записывал конюшню с лошадьми, хотя я не представлял себе, как можно лошадь считать хомецом. Правда, лошади едят овес. У одного человека сын ездил с цирком, и он считал необходимым продать все цирковое хозяйство.
Пейсах в тот год был для нас счастливым. Начать с того, что мы получили много подарков на Пурим, за месяц до этого. Но самое главное, портной из Леонсина, где когда-то мой отец был раввином, Йоносон переехал в Варшаву. Высокий, стройный, с лицом, подпорченным оспой, редкой бородкой и блестящими глазами, он сам одевался не как портной, а как хасид. В Субботу на нем всегда была шелковая капота, он нюхал табак, по праздникам посещал Радзиминского ребе. Это был, в сущности, образованный человек. Приехав в Варшаву, он приходил к моему отцу штудировать Талмуд. Увидев, в каком состоянии находится мой гардероб, Йоносон предложил одеть меня в кредит.
Вот удача! Снимая с меня мерку, портной сиял от гордости, обращался со мной, словно я был членом его семьи. Надо сказать, что он присутствовал при моем обрезании.
Отмечая мелом необходимые ему данные, он повернулся к моей матери:
— О ребецн, как летят годы!
Видимо, в то время у Йоносона не было другой работы. Очень скоро он пригласил меня к себе домой, чтобы примерить одежду и одновременно оценить мой иврит. Его радовала возможность и самому произнести несколько фраз на святом языке, обсудить их по-ученому со мной. Будучи всего лишь портным, он очень любил еврейство и смаковал каждое слово на иврите. К моменту своей свадьбы его познания ограничивались только обязательными молитвами, и уже женатым человеком он изучал Писание на идише, осваивал Мишну с учителем не без помощи других учащихся. В Леонсине над увлечением Йоносона посмеивались, тем не менее он сумел доказать, что учиться никогда не поздно. Отец был в числе тех, кто помогал Йоносону, и портной был рад его отблагодарить.
Дом портного оживляли шум детей и запахи кухни. Его три дочери знали меня с детства, и теперь, когда мне, как взрослому, примеряли шелковую капоту, они не могли удержаться от комментариев, в частности относительно длины капоты.
Моя мама сделала широкий жест, заказав еще сапожнику новые башмаки для меня. Появившись в праздник в молельне, я должен был убить всех наповал! Одежда обычно не очень меня волновала, теперь же каждое добавление к моему туалету стало возбуждать мой интерес. Портниха сшила мне новые рубашки, в ящике шкафа появилась новая бархатная ермолка. Я представлял себе, как войду в пасхальный вечер в молельню, поражая всех мальчиков. Раньше из-за плохой одежды я чувствовал себя ниже их, хотя был весьма начитан, знал о сионизме и социализме, сколько весит воздух и как образовался уголь. Все это я почерпнул от брата Ешуа или вычитал в альманахе. На этот раз они увидят, что и у меня есть новая, праздничная одежда. Портные большей частью подводят, но Йоносон был не таков.
И все же я ждал катастрофы, ибо разве дела могут идти так гладко, как мечтается? С другой стороны, что может произойти? С чего это я так тревожусь? Конечно, капоту можно сжечь при глаженье, ее могут, наконец, украсть. Из «Наказующего Бича», а также из собственного опыта я знал, что в мире существует множество ловушек.
Но пока все шло гладко. Сапожник не подвел, вручил башмаки, которые сверкали, как лакированные. Шелковая капота уже висела в шкафу.
Люди приходили к папе продавать хомец, и я, стоя у папиного стула, наблюдал за этой не очень сложной церемонией. Продавец должен был коснуться кончика платка, что свидетельствовало о его согласии продать свое добро нееврею. После этого папа приступал к перечислению продаваемого. За словами «хомец такого-то» следовали названия вещей на смеси идиша с ивритом. Я был уверен, что доведись мне, я и сам бы выполнил эту работу. Люди подписывали бумагу, переговариваясь между собой о наступающем празднике и т. д.
Папа спрашивает глухого, есть ли у него спиртное.
— Да, немного муки.
Окружающие кричат ему в ухо:
— Спиртное! Водка!
— О!.. Что же вы мне раньше не сказали? Конечно, у меня есть спиртное.
Вдова, пришедшая продавать хомец, не умеет подписаться. Папа велит ей коснуться кончика пера, но она не понимает, чего от нее хотят.
— Только кончика пера, на секунду, — повторяет папа.
Она не понимает, что такое «кончик пера». Приходит мама и объясняет, что надо сделать. У женщины отлегло от сердца.
— Ребецн, вас я понимаю легко, — говорит она, касается пера, развязывает платок и отсчитывает несколько медных монет.
— Хорошего вам праздника! — желает она папе.
— Дай вам Бог дожить до будущего праздника, — в свою очередь желает ей папа.
Внезапно на ее обветренное, загорелое лицо брызгают слезы из глаз, и все замолкают. Когда она уходит, папа говорит:
— Кто знает, кого Господь любит больше всех? Она, может быть, святая…
Позднее мама, раскрасневшаяся от плиты, пришла в кабинет, чтобы удалить все следы хомеца. В спальне с потолка свисали листы мацы. Две порции — «из первого замеса», предназначенные для самых набожных людей, выпекались особенно тщательно. В нашем доме такими были отец и мать! Обычно эта привилегия распространяется только на мужчин, но мама была дочерью раввина.
