Наконец мы остановились у подножия большого холма, я выбрался из автобуса и огляделся. Я узрел город Толедо, устроившийся на отдых в торжественном сиянии клонящегося к закату дня — как старый рыцарь с мечом на коленях. Город складывался из ярусов — бурлящая масса черепичных крыш, из которой взлетали в синее небо башни церквей. Он походил на горный городок в Италии, только проявлялся намного резче, потому что здесь с террас не поднимались кипарисы. Автобус словно подобрался для последнего рывка и, повернув за мавританскими воротами, начал карабкаться на холм внутри Толедо.
Мы остановились на старинной площади, где толедцы потягивали кофе и ели мороженое в кафе под аркадой. Счастливая, счастливая Испания, где всегда есть время попить кофе, где быть занятым — не добродетель! В ряд с нами на мостовой стояли другие автобусы — один из Севильи, — и все имели вид карет, ожидающих возниц, чтобы увезти новую группу. Вон там, практически наверняка, стояли дедушка и бабушка в лучших черных нарядах; они махали платочками в окно автобуса в экстазе семейного благоговения, и когда los niños порскнули из автобуса, старички схватили внучат в объятия с возгласами восторга.
Здесь не было такой бессмыслицы, как такси. Коридорный из отеля повесил мою сумку на плечо и повел меня через площадь по улочке, узкой, как нож, где балконы почти встречались над головой. Мальчик шел все вперед и вверх по мостовой — к отелю на улице столь же узкой, как и все остальные. Стеная, я поднялся на пять лестничных пролетов; но наградой мне стала комната, с балкона которой я мог видеть, за крышей многоквартирного дома напротив, большой коричневый ломоть Толедо, его башни и купола, позлащенные садящимся солнцем. Затем начали звонить колокола церквей — не какие-нибудь нежные колокольчики или куранты, но низкозвучные, весьма гневные католические колокола. Девушка в мансарде напротив, с завитками блестящих смоляных волос по плечам, отодвинула занавеску, улыбнулась мне и кокетливо задернула занавеску обратно. Я услышал откуда-то снизу несомненный звук природы — странный, показалось мне, для Толедо: вопль сиамского кота. Наконец я нашел источник шума на балконе слева: кот сидел, посылая в мир резкий, почти младенческий вопль. Звон колоколов продолжал гудеть над Толедо и течь настойчивой, вибрирующей рекой по каньонам его улиц, ясно говоря: «Внемлите, несчастные грешники, вспомните Славу Божию!»
§ 2
Было уже темно, и я решил, что хорошо бы пройтись до Пласа де Сокодовер и выпить кофе. Я нашел столик на краю мостовой и стал разглядывать толпу — уже настало время вечернего paseo. Кто бы мог вообразить, что в Толедо столько смуглых и темноволосых, улыбчивых девушек в ярких летних платьях, изящно обутых, с прекрасно уложенными волосами — или столько бесшляпых юнцов и молодых людей?! Они расхаживали по двое, трое и четверо, девушки отдельно, юноши отдельно, но тут и там я замечал девушку и юношу, достигших возраста novio («novio» значит «жених») и идущих вместе, не за ручку — конечно же, нет, — но с ощущением покорности с ее стороны и мужского чувства обладания — с его.
Все население Толедо, казалось, собралось на площади. Солдаты Национальной гвардии смешивались с толпой; пара тех мохнатых широкополых шляп, какие носят испанские священники, проплывала мимо, медленно и величественно, как две собольих баржи, влекомые куда-то по морю блестящих волос. Забавно наблюдать, как испанцы разговаривают на улицах. Они не способны идти рядом и разговаривать, не глядя друг на друга. Им непременно надо касаться плеча собеседника или легонько теребить лацкан. И очень важно отметить также воздействие их слов на другое человеческое существо. Национальное драматическое чувство требует публики, и собеседники меняются ролями каждые несколько минут.
Я решил прогуляться до собора. Всего в нескольких ярдах от освещенной площади, где бурлила жизнь, я оказался в уходящих вниз туннелях, жутковато освещенных настенными лампами там, где улицы пересекали одна другую. Свет падал пучками, озаряя несколько ярдов булыжников, на которых кошки, урча, как динамо-машины, совершали свой более статичный, но и более откровенный paseo. Высокие стены из массивного камня окружили меня — и небо вверху, лишь чуточку светлее уличной темноты, было шириной не более двух пальцев. Радость и тепло освещенных окон отсутствовали вовсе, поскольку эти старые здания повернуты ликами внутрь, во двор. Толедо может напомнить Дамаск или Алеппо, но большинство европейских городов были похожи на него в средние века. Трудно поверить, что за каждыми из этих утыканных ржавыми гвоздями массивных ворот, похожих на ворота тюрьмы, лежит яркий patio[29]с колодцем в центре — наследником римского имплювия[30], — с геранями в горшках, несколькими пальмами и, может быть, даже с нашей старой подругой аспидистрой, которая в Толедо утрачивает последнюю связь с лондонской Лабурнум-авеню.
Я шел некоторое время, прежде чем понял, что заблудился. Вокруг не было ни одного человека, у кого я мог бы спросить дорогу. Единственное, что я мог сделать, — продолжать идти и держаться более или менее широких улиц. Вне света фонаря около переулка, наталкивающего на мысли об убийствах, стоял человек, и было в нем и в запахе этого места, а также в том, как выглядели старые дома, словно притворявшиеся спящими, что-то, не позволившее мне завязать разговор; я продолжал брести вперед. Вскоре я понял, что этот тип идет за мной, и в таком месте и в такое время это вызвало во мне противное жутковатое ощущение — разумеется, совершенно нелепое. Однако я резко отступил к воротам и закурил, ожидая, когда человек пройдет вперед. Я продолжал скитаться во тьме, пока не пришел к большому темному зданию с открытыми воротами, где во дворе горел слабый свет. Я вошел, надеясь встретить ночного сторожа, но внутри никого не было. У двери я увидел веревку звонка и тихонько потянул за нее, абсолютно не готовый к столь бурной реакции: внутри басовито забрякал злобный колокольчик. Только тогда я заметил, что это — женский монастырь. Рядом с дверью имелся один из тех вращающихся лотков, куда кладут письма или продукты и которые поворачиваются, не открывая взору снаружи тех, кто находится внутри. Было глупо с моей стороны не заметить этого сразу. А теперь я, похоже, перебудил весь монастырь.
Весьма неудобная ситуация. Красться на цыпочках прочь — как мальчишка, сыгравший дурную шутку, — было бы трусостью; кроме того, жизнь учит нас, что лучше оставаться на месте и встречать свои ошибки лицом к лицу. Минуты шли, и я надеялся вопреки всему, что не потревожил святых женщин, но увы! Скоро я услышал приближающееся шлепанье тапочек по каменному коридору, и решетка поднялась. Голос спросил меня, кто я и чего хочу. Я как можно почтительнее извинился за звонок и сказал, что я путешественник, заблудившийся по дороге к собору. Невидимая монахиня, секунду обдумав это и посмаковав мой испанский, сказала на приемлемом английском: «Вы уже совсем близко. Просто поверните за угол, потом во вторую улицу слева — и увидите башню».
