Перед глазами промелькнули воспоминания о том, как четыре месяца назад он, запутавшийся в связях с токийскими студентками, посетил «Хакэ», тогда он смотрел на деревья с этого же места. В те дни он наивно верил, что в «Хакэ» царит спокойствие, и с радостью согласился на приглашение Митико пожить в ее доме. Это спокойствие в результате обернулось жестокой любовью, а теперь ему, охваченному недовольством, надо уходить. Деревья, которые с детских лет всегда казались ему отражением отрады и счастья, сейчас бередили поселившиеся в сердце Цутому недовольство и злобу. Эта мысль была неожиданной.
Цутому посмотрел на Митико. Ее лицо, как будто резко состарившееся, с темными впадинами в уголках глаз, смотрело на него. «Она тоже мучается. Почему же это не утешает меня? Я хотел подарить ей счастье, но как это сделать? У меня нет для этого сил. Неужели ошибалось мое сердце, поверившее в наше счастье?»
С обеих сторон дороги, обсаженной кустами белого и сиреневого мукугэ,[44]выпархивали стрекозы. Когда поезд помчался в направлении Токио, Цутому долго не мог забыть неподвижную фигуру Митико, застывшей на фоне великолепия сильно затянувшегося бабьего лета.
Квартира Цутому находилась между Мэгуро и Готанда,[45]на горном обрыве, выходившем на эрозионную долину, внутри которой речка Мэгуро вгрызалась в западный край плато Мусасино. Со времен японско-китайской войны эта возвышенность была застроена буржуазией в западном стиле, но сейчас строения в целом были реквизированы, на темные улочки начали просачиваться звуки американского джаза, и по ним стали молча слоняться здоровенные японцы.[46]В здешних краях было безопасно.
Ветка железной дороги, оплетавшая мыс Мэгуро, выходила в бассейн одноименной речки, преодолевала вогнутости и выпуклости оврага по насыпи и тянулась до эстакады станции Готанда, построенной на краю обрыва. Из-за шума поездов этот обрыв до последнего времени оставался непроданным, его и приглядел один сумасбродный хозяин металлургического завода и купил по дешевке, чтобы подарить дом своей любовнице. Здание удачно гармонировало с окружающими строениями в буржуазном стиле, заслужило славу первоклассного, но, пока менялись хозяева, различия между ним и дешевыми зданиями со следами пожаров на фасадах стерлись. Привратники сначала тщательно отбирались арендаторами, а после войны они как-то совсем исчезли, и в конце концов жизнь крупного города изменила состав жильцов дома. Его заполняли люди, искавшие дешевое жилье, вроде живших на скромное месячное жалованье служащих, горничных, официанток, содержанок. Справа от комнаты Цутому в тесной каморке жил сорокалетний актер-чтец из труппы бродячих артистов вместе с женой и младшей сестрой жены, от которых у него было по двое детей. Когда этот артист возвращался из турне по провинции, единственным его развлечением были бесконечные перебранки со своими женщинами. На двери, что слева, была вывешена табличка с мужским именем, но днем комната пустовала. И если учесть, что каждую ночь после двенадцати сюда приходили разные женщины с мужчинами и из комнаты раздавались томные, эротичные звуки, создавалось впечатление, что квартира стала приютом проституток, работавших в дешевых кафе рядом со станцией Готанда. Такое окружение было приятно отчаявшемуся Цутому.
За окном открывался вид на деревья у обрыва и речку Мэгуро, направлявшую свои воды в сторону железнодорожной линии. За рекой плавно поднималась гора Тогоси-Эбара, с одной стороны сплошь застроенная теплицами. Цутому, обнаружив и изучив на склоне следы пожарищ, сделал вывод, что именно здесь скальные породы и земля вновь обрели свое первобытное состояние. В пожарищах Яманотэ ему открылась вся красота эрозийных долин и обрывов. Разочаровавшийся в человеке на войне, он находил утешение лишь в природе.
Однако пепелища, видные из его окна, постепенно застраивались бараками, здесь оживали мелкие кустарные лавки. Станция Готанда разрасталась от соседствующих с ней дорогих универмагов к линии Икэгами, в центре широкого бассейна реки Мэгуро укреплялся жилой массив.
Ночью, уже перед сном, в ушах Цутому раздавался шум составов, постепенно набиравших скорость со станций Мэгуро и Готанда. Скрипучие звуки нарастали с обеих сторон, разрезая воздух, сходились под его окнами и постепенно затихали, направляясь в сторону станций. Этот шум сейчас был приятен Цутому.
«Хакэ» казался ему далекой сценой, где между деревьями и домом на старой равнине Мусасино двигались, как тени, человеческие фигурки.
Там жизни нет. Он думал, что там царят мир и покой, а на самом деле все это призраки.
Однако в Цутому, прикоснувшемуся к этому миру, что-то изменилось. Студентка, говорившая некогда, что любит его, переночевала в его комнате, но на следующее утро ушла, влепив ему пощечину со словами: «Я тебе не проститутка!»
— Дура! — закричал он ей вслед, но это были слова расставания с его прежними играми в любовь. В его грубых ласках уже не оставалось чувства.
Цутому по-прежнему редко бывал в университете, но, что для него было странно, он пристрастился к книгам и почерпнул из них кое-какие идеи. Ему показался комичным модный в то время реализм. Те, кто его поддерживал, говорили, что в жизни преобладают отсутствие логики и ужасы, но Цутому, уставшему от ужасов на войне, хотелось увлечь свой ум чем-нибудь другим. Бытие муравьев определяется зависимостью жизни их сообщества от света, но это не имеет никакого отношения ни к славе трудолюбивых муравьев, ни к тому, что заставляет их трудиться. Ему думалось, что все живое на земле существует не благодаря этому «бытию», а благодаря неким идеалам, которые питают биологическую необходимость.
Очерковая литература и рассказы вернувшихся из тайваньского плена вызвали у Цутому тошноту. Сейчас, когда Япония потеряла военную мощь, их героями были люди, не вызывающие ничего, кроме чувства сожаления, ибо они протестовали против того, что уже не имело никакого смысла. Как отвратительна была жизнь этих приспособленцев, копивших реквизиционные расписки в столовых при оставшихся в Бирме военных базах и паливших из пистолетов только в шутку!
Больше всего Цутому привлекал коммунизм. Но пока он читал популярные концепции, начиная с комментариев к теории стоимости и кончая оценкой материалистического взгляда на историю, Цутому стал распознавать фальшь. Он, знавший смуту войны, был уверен, что революция развивалась не так уж логично. Теория развития общества скреплялась ложью военных «хроник» о причинах поражения в войнах первой половины XX века. Легко приходящий к выводам Цутому думал, что главной причиной этих поражений стало то, что в конце прошлого века лидеры партий сдали позиции на баррикадах.
Однокурсник, профсоюзный вожак, выслушал его мнение и сказал:
— Твои идеи давно выброшены на помойку вместе с анархизмом. Хоть ты и говоришь о значительных вещах, живешь ты на отцовские деньги и замараться боишься. Возможно, обидно жить один раз и умирать, но ты, парень, из тех, кто трусит перед пыткой, кто моментально кончает с собой, когда его хватают. Попался в руки реакционеров и слепо повинуешься их воле — вот тебе и результат!
