Все, что она слышала, – это стук собственного сердца.
– Ты видела… – Это был шепот, но даже шепот может оглушить, если шепчет Дольм Актер.
Это был не вопрос, а утверждение.
– В обычное время твоя жизнь и завершилась бы на этом, – продолжал шепот.
«В обычное время?» Неужели у нее еще остался луч надежды? Или она умрет от страха, прежде чем узнает это?
Конечно, он знал, что она не спит.
– Ты невероятная маленькая проныра. Я никогда не сомневался, что ты рано или поздно запустишь свои лапки в мой мешок. Разумеется, я бы узнал об этом. Нам дано знать, когда нас раскрывают. Тогда мне пришлось бы послать твою душу моему Господину. Я надеялся, что этого не случится, Элиэль Певица. Пойми, у нас тоже есть чувства. Мы не чудовища. Мы оплакиваем необходимость.
Пауза.
Она не услышала смеха… и все же, когда этот убийственно мягкий голос заговорил снова, в нем звучала ирония.
– Видишь ли, я думал, что все неприятности из-за меня. Я думал, это печать моего Господина на моем сердце прогневила Владычицу. Да, я служу тому, кого ты называешь Зэц, – Непобедимому, Последнему Победителю. Как ты видела, я обратился к своему Господину за наставлениями. И мне было сказано, что все дело не во мне, а в тебе.
Она хотела крикнуть «Почему во мне?», но во рту пересохло. Ее ногти до крови впились в ладони. Внутренности, казалось, превратились в кисель. Зубы непроизвольно начали стучать.
– «Филобийский Завет»… впрочем, ты, поди, ничего не слышала о нем. Не бери в голову. В общем, боги постановили, Элиэль Певица, что ты не должна попасть в Суссленд. Вот и все. Твое присутствие там может изменить мир. Мне было приказано проследить, чтобы этого не случилось.
Она вспомнила жреца и сестру Ан. Она не могла даже заплакать.
Жнец вздохнул:
– Прошу тебя, поверь, эта необходимость угнетала меня. Я не злодей. Я никому не мщу. Я служу своему Господину, отдавая ему души, вот и все. Это правда, в обмен он дарует мне восторг. Но я стараюсь отдавать ему души незнакомцев, поверь мне.
Дольм, всегда такой живой, веселый…
Жнец пошевелился. Ничего не видя в темноте, она все же знала – он опустился на колени рядом с ней. Он мог бы коснуться ее рукой. Она не слышала его дыхания. Он вообще дышит, когда он Жнец?
– Но я узнал вечером, что в этом нет необходимости. Святая Оис знает, кто ты и как тебя остановить. Теперь все в ее руках. Мне было сказано, чтобы я не вторгался в ее владения. Утром она поступит так, как считает нужным. Ты не попадешь в Суссленд.
Выходило так, что Элиэль Певица не умрет сию минуту. А утром – будь что будет.
– Есть у тебя кто-то, кого ты хотела бы убить? – мягко поинтересовался Жнец.
Зубы у Элиэль клацали.
– Ну? – спросил он. – Отвечай!
– Н-н-нет! – выдавила она.
– Жаль. Ибо если ты, Элиэль Певица, захочешь, чтобы кто-то умер, тебе достаточно будет сказать ему, что я Жнец. Я узнаю, и он умрет. Ясно?
Она кивнула в темноте.
– Если по какой-то причине святая Оис позволит тебе отправиться в Сусс, мне, разумеется, придется действовать самому. – Жнец вздохнул и выпрямился. – Вот и сейчас мне надо идти и действовать. Исполнять свой долг. Действие… Исполнение… И в этом я актер? – Он сухо усмехнулся – как Дольм, когда собирался выдать шутку. – Смешно, не правда ли? То редкое представление, что ты видела, имело хоть одного, да все-таки зрителя. И зрителю этому не пришлось платить. Другие платят. Чужие платят. Дорогое представление! Он хочет от меня не меньше двух, а то и трех – если они немолоды. Крепкого сна тебе, маленькая шпионка!
Чернота переместилась к двери. Потом задержалась.
– Я приходил только затем, – произнес шепот уже в более обычной для Дольма манере, – что мне показалось, своим выдающимся любопытством ты заслужила объяснения.
Дверь открылась и закрылась. Лязгнул засов. Щелкнул замок.
Элиэль жадно глотала ледяной воздух. Эту ночь она еще будет жить. В сравнении с этим все остальное казалось пустяком, даже мокрая постель.
18
Пациентов будили в шесть утра. К началу утреннего обхода они должны были быть умыты и накормлены, а их постели – заправлены. Бриться в кровати – уже достаточно противно, а все остальное – еще хуже, и ужаснее всего – судно.
Сиделка хотела сделать Эдварду еще укол, но он отказался, предпочитая терпеть боль, зато не иметь вместо мозгов жидкую овсянку.
По-своему ее можно было назвать симпатичной: круглолицая, с выговором центральных графств, хотя и с довольно бесцеремонными манерами. Она сообщила ему только то, что с ним произошел несчастный случай и что доктор Стенфорд все объяснит. Он начал припоминать свои сны, свои воспоминания во сне – так сказать, воспоминания о воспоминаниях. Где-то там среди них мелькал Волынка.
Он лежал в больнице, в Грейфрайерз. И все еще не мог вспомнить, что же произошло после того ужасного обеда, когда у него не было вечернего костюма. После обеда… нет, ничего, один туман. И кошмары.
Он беспокоился насчет Волынки. Он спросил о нем, о Тимоти Боджли.
– В больнице нет никого с такой фамилией, – ответила сиделка, а потом повторила, что доктор Стенфорд все объяснит. Странно – сиделка так уверена в том, что у них в больнице нет никого с такой фамилией. А ведь она даже не проверила! Она сказала, что сейчас понедельник и что посетителей будут пускать с двух до четырех. – У вас под этой повязкой неплохая коллекция швов, – добавила она, сменив тему (несколько неуклюже, надо признать), – но волосы скроют почти все шрамы.
– Вы хотите сказать, это не испортит моей смазливой физиономии? – шутливо спросил Эдвард и был прямо-таки потрясен, когда она покраснела.
Он удивился сам себе, уничтожив на завтрак яичницу с беконом. Чай остыл, но Эдвард выпил и его. Он лежал в отдельной палате, и это ему не нравилось. У него была сломана нога – плохой перелом, – и это нравилось ему еще меньше. Со сломанной ногой его не возьмут в армию, так что он может прохлопать войну. Никто не сомневался в том, что все закончится к Рождеству.
Он попросил газету, чтобы узнать, что творится с кризисом, и сиделка сказала, что с этим тоже надо обращаться к доктору. После этого его довольно надолго оставили в покое. В конце концов в палату вошел сухой седеющий человек в белом халате и с папкой в руках. Из кармана халата торчал стетоскоп. За ним неотрывно следовала старшая сиделка в накрахмаленном халате, монументальная, как «Моисей» Микеланджело.
– Доктор Стенфорд, мистер Экзетер, – объявила она.
– Ну и как мы себя чувствуем? – Доктор оторвался от папки и смерил его оценивающим взглядом.
– Не так плохо, сэр. Но есть вещи, которые меня беспокоят.
Врач нахмурился:
