— И все равно не понимаю, даже если принять на веру все это вранье, в чем моя вина, — искренне произнес художник, возвращая бумагу. — Я совершил уголовное преступление?
— Да нет, любезный, у нас с вами речь идет не об уголовщине, а о гораздо худшем. Вас вполне можно заподозрить в антиправительственной деятельности, а это уже государственное преступление со всеми вытекающими. — Райнер выдержал паузу, внимательно наблюдая за состоянием собеседника. — И все же, учитывая, что за вами, кроме этой крайне неприглядной истории с портретом лидера нашей партии, ничего такого не числится — а мы, как вы догадываетесь, не сидели без дела и навели о вас кое-какие справки, — вам предлагается выбор: либо вы остаетесь тут и ждете суда, либо уезжаете из страны.
— То есть как? — удивился Шеллен.
— Очень просто, как многие другие. Не вы первый.
— А моя семья?
— Семья может остаться. К вашей семье у нас нет претензий. Впрочем, — следователь понизил голос, наклонившись к столу, — если вы подпишете обещание уехать в течении 48 часов, мы сможем изъять все материалы по вашему делу, включая главную улику, и тогда, глядишь, месяцев через шесть у вас будет возможность вернуться.
— Вы серьезно?
— Вполне. Ваш отъезд будет оформлен как совершенно добровольный, никакого изгнания и никакой политики. И все опять же благодаря хлопотам господина Поля.
«Эта сволочь, похоже, добилась своего», — подумал Николас.
— У вас ведь есть родственники в Англии? Вот и поезжайте. Возьмите сыновей. А к Рождеству вернетесь. Так многие делают. Главное — не маячить тут и не раздражать. — Райнер достал из папки бумажку с отпечатанным текстом. — Вот здесь распишитесь и поставьте дату. Кстати — ваша жена уже знает и целиком и полностью одобряет такой исход.
— И если я подпишу, то…
— То через десять минут будете на улице за воротами, где — я знаю — вас уже ждут.
Замороченному Николасу Шеллену, услыхавшему, что на улице его ожидают родные, ничего не оставалось, как подписать.
Разумеется, все это было блефом, сочиненным и разыгранным двумя проходимцами. Протокол об освобождении Шеллена за недоказанностью обвинения был подписан еще накануне без всяких условий.
У ворот тюрьмы его действительно ждали Вильгельмина, Эйтель и Алекс.
— Представляете, мне придется уехать, — сказал он, когда после слез и объятий они медленно пошли домой.
— Мы знаем, Ники, но это ведь ненадолго, — вытирая мокрые глаза, сказала супруга.
— Пап, мы с Алексом решили, что один из нас поедет с тобой, а другой останется с мамой — принялся весело рассказывал Эйтель. — Жребий выпал Алексу, но это и справедливо, ведь английский дается ему гораздо лучше, чем мне. Чтобы тебе не было скучно, он там будет с тобой, а я буду заботиться здесь о маме. А потом мы снова все будем вместе.
— Но как же школа? — возразил отец.
— Я нагоню. Буду там заниматься, — стал уверять Алекс. — Я возьму с собой учебники. Ты знаешь, мы уже собрали вещи и купили билеты до Бремена! Мама послала телеграмму тете Эльвире, и она нас ждет.
Придя домой, они еще долго обсуждали все нюансы предстоящей разлуки. Недолгой, как считали все они, и вечной, как оказалось в действительности.
* * *
Однако история злосчастного портрета на этом не закончилась. Как раз в день отъезда Николаса и Алекса Шелленов, когда они прощались с Вильгельминой и Эйтелем на вокзале, к прибывшему из Берлина поезду прямо на перрон вышла небольшая толпа чиновников городского магистрата, партработников и нескольких деятелей искусств города. Они несли пышный букет цветов и улыбки. На этот раз в Дрезден приехала вдова недавно почившего главного архитектора рейха Людвига Трооста — Герди Троост. Высокую и худую как жердь женщину лет пятидесяти сопровождала группа экспертов и критиков в области живописи во главе с признанным ценителем прекрасного графом фон Баудизеном. Этим летом фрау Троост вместе с графом совершала поездки по городам Германии с целью ознакомления с их художественными галереями и всевозможными фондами. И хотя распоряжение фюрера об отборе живописных полотен для мюнхенского Дома Немецкого Искусства еще не поступило, фрау Троост уже составляла кое-какие списки. Будущий главный музей империи, строящийся по проекту ее мужа и походивший на мощный крепостной бастион, обнесенный дорическими колоннами, должен был вобрать в себя все лучшее, что есть в изобразительном искусстве новой Германии в жанрах живописи и скульптуры. Было ясно, что попутно с отбором лучшего будет произведена выбраковка всего недостойного и декадентского, включая импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, дадаизм и тому подобную дребедень.
Гостей разместили в двух автобусах и в сопровождении нескольких легковых автомашин повезли по городу, устроив что-то вроде экскурсии. Проезжая по Гётештрассе, обер-бургомистр Дрездена обратил внимание столичных визитеров на новую достопримечательность — отреставрированный Дом Литератора.
— Давайте посмотрим, — предложила фрау Троост.
— А давайте!
И они посмотрели. Впрочем, дальше вестибюля экскурсия уже не пошла. Когда фрау Троост, приложив к глазам театральный бинокль с длинной изящной ручкой из слоновой кости, направила его на крайний портрет справа от входа, ноги ее подкосились и она едва не рухнула на пол.
— Что это там? — тихо спросила она.
— Портрет фюрера… Кажется, — пробормотал обербургомистр.
— Прикажите спустить это вниз, — прошептала фрау Троост.
Бросились искать стремянку, а когда нашли, наверх, скрипя сапогами, полез какой-то толстяк в униформе штурмовика с болтавшимся на боку громадным форменным кинжалом (как впоследствии было внесено в протокол — местный писатель, автор рассказов для детей и юношества). Портрет спустили вниз и поставили на пол, прислонив к стене.
— О, майн Гот! — простонала фрау Троост. — Что же это такое? Граф, вы видите? Нет, я лично не могу на это смотреть!
— Как это сюда попало? — спросил граф фон Баудизен. — И кто автор?
Началось шумное разбирательство, которое тут же возглавил руководитель местного отделения государственной тайной полиции, некий гауптштурмфюрер СС Зинталь, бывший в числе встречающих на вокзале. Разыскали коменданта здания, привели сторожа, дежурившего в роковую ночь накануне приезда доктора Геббельса, подключили полицию и нашли усатого столяра, изготовившего для злосчастного портрета рамку. Сегодня он врезал дверной замок в учреждении на соседней улице, и его так и приволокли со стамеской в руке и огрызком карандаша за ухом. Перепуганные сторож и столяр рассказали, как все произошло, но решительно не могли ответить на вопрос, кем был тот молодой человек, принесший портрет.
— Здесь написано «Шеллен», — прочитал один из экспертов на обратной стороне картона. — Пахнет какой-то плесенью. Такое впечатление, что эта, с позволения сказать, живопись долго хранилась в сыром помещении. Вот тут ее даже мыши погрызли.
