Упоминание Рембо, как мне показалось, особенно смутило Ронни, не знаю почему. Я неосторожно поспешил разъяснить свои слова и сделал при этом вторую роковую ошибку.
— Рембо, — сказал я, — тот самый французский поэт, который был любовником Верлена.
Бросив быстрый, настороженный взгляд через плечо, Ронни опустил черные очки на глаза, отчего его лицо стало казаться гораздо бледнее, чем оно было на самом деле. Он хотел было заговорить, очевидно, для того, чтобы с отвращением поспешно отвергнуть мои заигрывания, но затем вновь смягчился. Нежным и изящным движением он взял мою руку в свою и на одно короткое, счастливое мгновение мне почудилось, что… но нет, он взял ее всего лишь для того, чтобы обменяться со мной быстрым, прощальным рукопожатием.
Он начал вставать из–за стола, поблагодарив меня за все сказанные теплые слова и надеясь, что, несмотря ни на что, он сможет по–прежнему верить в мою искренность. Я понимал, что уже все кончено, но готов был пойти на что угодно, лишь бы задержать его еще ненадолго, иметь его перед моими глазами, чтобы просто смотреть на него и слышать его голос. И когда, из–за того что стол был широким, а кабинет — узким, он вынужден был повернуться ко мне боком, я вцепился в его запястье, остановил его и прошептал трагическим шепотом неизбежные, незаменимые слова — избитые и священные:
— Я люблю тебя!
Выпрямившись, Ронни вырвал свою руку из моей, а вернее, извлек ее палец за пальцем, словно из перчатки, поднял воротник пиджака так, чтобы он скрыл наполовину его лицо, и, не промолвив ни слова, вышел из ресторана.
Оставшись в кабинете в одиночестве, я уронил голову в ладони. Ощутив что–то слизистое на кончике пальца, я понял, к своему стыду и ужасу, что это были сопли, вытекшие из моей ноздри.
«Боже мой, — сказал я самому себе, — что я на творил!»
Когда я добрался до мотеля, было уже поздно — слишком поздно для того, чтобы возвращаться в Нью–Йорк. Я сообщил хозяйке, встретившей эту новость так, словно ее постигло большое личное горе, что непредвиденные обстоятельства вынуждают меня уехать завтра рано утром, и заплатил по счету вперед. Затем я попросил писчую бумагу, конверт и марку — все это удалось отыскать в моем скромном заведении не без труда.
Собрав багаж, я написал Ронни длинное письмо. Глубокой ночью я отправился в центр города, чтобы опустить его в почтовый ящик. Если только местная почтовая служба не обладает сверхъестественной расторопностью, письмо, я знал, будет доставлено в дом на Джефферсон–Хилл не прежде, чем я покину пределы Честерфилда.
Позже, сидя в маленькой гостиной бунгало, освещенной только неоновым сиянием вывески мотеля за окном, я погрузился в размышления.
Я представил себе, как мой возлюбленный получит это письмо, каким необычно серьезным будет его лицо во время чтения, как он наверняка решит скрыть содержание его и имя отправителя от своей невесты — несомненно, первая, но далеко не последняя тайна в их семейной жизни — и как он на некоторое время задумается, не сжечь ли письмо. Но я знал Ронни, и никто на земле не знал Ронни Востока лучше меня. Он не сожжет его. Скорее, повзрослев и осознав, что случилось с ним, а также то, что могло бы с ним случиться, медленно начиная догадываться, что его карьера и жизнь, далекие от подлинного блеска, могли бы принять совершенно иные очертания, если б он сумел распахнуть свое сердце другому человеку, существование которого вскоре полностью переменится, а возможно, и вовсе прервется из–за любви к нему, он будет часто возвращаться к этому письму, читать его и перечитывать год за годом, уже зная наизусть и все же лелея как источник гордости, которую он будет испытывать и которая, в свою очередь, будет испытывать его в этом безразличном мире. И, поскольку он не посмеет письмо уничтожить, рано или поздно оно уничтожит его.
