— Это нервное, — отсмеявшись, объяснил приятелю Совин. — Заплати налоги и живи спокойно.
Сашка откликнулся, и они минут пять рассуждали о непосильном налогообложении индивидуальной трудовой деятельности секретных агентов, разведчиков и шпионов в деле торговли государственными тайнами. По всему выходило, что гостайнами торговать невыгодно: налогами задавят, штрафами задушат…
Поржали — отошли немного, успокоились. Покурили, чаю из термоса Совина попили. К полудню Сашка, слегка нарушая правила дорожного движения, довёз себя до своей мастерской, и друзья расстались.
* * *
«А я не вижу причин, по которым благородный дон не мог бы поехать во Владимир», — вслух, почти цитатой из своих любимых Стругацких ответил на свои же размышления Совин. Необходимо было как-то отвлечься от тягостного состояния, не проходящего с того момента, как Дмитрий узнал о смерти Нины Власовны. Дорога для этого подходила как нельзя лучше.
Ещё лучше подошла бы встреча с любимой женщиной, но мысль о том, что для Татьяны встреча с ним, с Совиным, может представлять опасность, приводила горе-сыщика в ужас.
Совин покидал в машину рыбацкие принадлежности, термос, тёплую одежду, всё своё оружие. Сказал «поехали» и махнул рукой. Как Юрий Гагарин в песне…
* * *
Трасса была загружена до безобразия. Трудовые массы москвичей уже после обеда в пятницу стремились из столицы на свои дачные участки. Иные аж за сто и более километров. И скорее всего, не отдыхать, а работать: копать, пахать, боронить и сеять. Или ещё вот: заниматься вспашкой зяби. Что такое «зябь», Совин не знал. И по своим внутренним причинам не залез даже ни разу в словарь Даля, чтобы выяснить значение этого слова. Дмитрию нравилось, что малопонятное слово несет в себе загадку и одновременно некоторый сарказм в отношении самого Совина, не любящего ни пахать, ни сеять, ни «поднимать зябь».
Загруженность трассы Совина по-своему устраивала. Водитель из него пока был так себе, и ехать в общем потоке, с заботой только о том, чтобы выдержать дистанцию, было вполне удобно. Так и продвигался он со средней скоростью шестьдесят километров в час, слушая Высоцкого и ни о чем не думая. Миновал границу Владимирской области и уже посматривал по сторонам, выискивая приличную, но глухую дорогу в сторону, когда заметил на обочине двух, голосующих девчушек. Остановился, открыл заднюю дверцу.
— Вам куда, девчонки?
— Дяденька, подвези до Покрова.
— Садитесь.
Девчонкам было лет десять-восемь. Плохонькие платьица, грязноватые и изрядно потертые джинсовые курточки.
Совин на ходу залез в лежащую рядом сумку и протянул девчонкам пачку печенья и двухлитровую бутылку газировки.
— Угощайтесь.
На заднем сиденье зашелестели оберткой.
— Сёстры?
— Угу, — подтвердили сзади набитыми ртами.
— А в Покров зачем?
— На бензоколонку. Денег на хлеб просить.
Совин резко ушел на обочину и остановил машину. Едущий следом «жигуль» возмущенно просигналил, а водитель беззвучно проартикулировал губами что-то непечатное.
Дмитрий закурил и повернулся к сестрёнкам.
— А вы откуда?
Девчонки отвечали спокойно и по-деревенски обстоятельно.
История их была проста и типична для нынешней российской провинции. Семья Ивановых — уж куда типичнее, с такой-то фамилией! — жила в небольшой деревушке в десяти километрах от трассы. Отца-механизатора пять лет назад свела в могилу водка. Остались больная мать да четверо детей. Младшая родилась уже после смерти отца.
Мать числилась в колхозе, не имея от него ни работы, ни денег. Государство полагающимися пособиями баловало редко. Жили тем, что выращивали на огороде. Единственный сын — двенадцатилетний Витька — каждый день ездил в ближайший город Покров мыть на автозаправках машины. Но таких желающих и среди городских ребят было предостаточно. Конкурента не любили. И он через день возвращался с синяками и ссадинами, пока упорством своим не отвоевал у городских право на труд. Место было не ахти, но позволяло привозить домой и хлеб, и молоко для младшей сестренки. Иной раз и на колбасу хватало. А двое средненьких — Валя и Лена — в свободное от огородных работ время осваивали науку попрошайничества. Увы, и здесь существовала жесткая конкуренция. Девчонок били сверстники и сверстницы, их гоняли с теплых мест, отбирали заработанное…
— И сколько же в день вы зарабатываете?
— А чего, хорошо собираем-то. Иногда даже десять рублей.
— А домой как добираетесь?
— До поворота на попутных, а там пешком.
— Не обижают?
— Шофера-то? Нет, ничего. Мы так-то стараемся в грузовые машины садиться. Они ничего, добрые. Которые дак и денег дают. Дяденька, а мы когда к бензоколонке подъедем, вы скажите мальчишкам, чтоб нас не забижали, ладно?
— Ладно, скажу, — Совин завёл двигатель, дождался просвета в потоке автомашин и резко развернулся обратно, в сторону Москвы.
— Дяденька, ты куда?
— Мне обратно надо, девчонки. Забыл я кое-что.
— Ты нас-то высади, нам-то в Покров надо!
— Не надо в Покров, девчонки. Хотя бы сегодня. А десять рублей я вам дам, хорошо? Да ещё и до дома довезу.
— Ну, коли дашь, тогда ладно. А то Витька уж два дня денег не носил. В доме хлеба ни крошки. И младшая без молока.
Совин притормозил у первой попавшейся закусочной.
— Вы посидите, девицы, я сейчас вернусь. — Он взял полиэтиленовый пакет, зашел в закусочную. А когда вышел, старшая уже говорила что-то в полуоткрытое окно подъехавшего «москвича». — Валентина! Давай в машину!
Запыхавшаяся Валентина уселась рядом с сестрой.
— Дяденька мне два рубля дал!
— Молодец, поехали домой…
В деревню Совин заезжать не стал. Развернулся на окраине, остановил машину.
— Всё, девчонки. Приехали. Пакет этот матери отдайте. Здесь хлеб, колбаса, сок сестренке. И вот деньги вам. Отдайте маме, не тратьтесь. Договорились?
— Как же, конечно. Мы-то большие уже, а маленькой расти надо… А сколько это ты нам дал, дяденька?
— Мамка скажет.
— А пойдём к нам в гости! Мамка картошки наварит, грибов солёных даст. У неё, знаешь, какие грибы вкусные! Самые вкусные в деревне! И еще капуста квашеная! Пошли!
— Нет, девчонки. Дела у меня. До свидания. Деньги, глядите, не потеряйте!
— Уж не потеряем!..
Совин сел в машину и, уже отъехав, высказал вслух несколько соображений в адрес президента и правительства. При девчонках такие слова говорить нельзя было. А так — ничего. Машина железная, стерпела.
Благотворительность обошлась ему примерно в полторы сотни новыми. Он не жалел этих денег. Думал о том, что завтра эти девочки снова выйдут на трассу. И о том, что он не может накормить всех голодных детей, стариков и собак… И жалко было и тех, и других, и третьих. До слёз жалко. Только вот всех не накормишь…
