Your view of society
Screws up my mind
Like you will never know
Мальчик повернулся ко мне. Он повернулся ко мне. Это был он. Сын Эсме. Мальчик-посыльный. У меня подкосились колени, хоть я и сидел. Он смотрел на меня ясными голубыми глазами. В грязи у него была не только одежда, но и лицо. Он улыбнулся. И подошел ко мне.
— Здравствуйте! — сказал он. У него был звонкий голос, в котором слышались какие-то щебечущие нотки.
— Здравствуй, посыльный. То есть привет, — отозвался я.
— Между прочим, у меня есть имя, — хихикнул он.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Себастьян! — ответил он.
Ну конечно. Себастьян.
— А мама, мама твоя где? — нетерпеливо спросил я.
— Эсме опоздала на корабль, — сказал он. — Пошла навестить дядю Доманью. Сказала: «Если опоздаю, садись на корабль и уплывай, а я догоню тебя на следующем». Вот я сел и поплыл. У нас очень красивая каюта: на палубе «С». А твоя где? Где твоя?
С посыльными у него не осталось ничего общего. Сын Эсме. Это был сын Эсме.
— Что за надпись у тебя на спине? — спросил я.
— Моя любимая группа, «Кокни Ребел», — сказал он. — Строчка из их песни «Себастьян». Мама очень обрадовалась, когда узнала, как меня зовут. Оказывается, это ее любимая песня. Заказала мне футболку с такой надписью. Как? Красиво получилось?
— А-а-а, так значит, ты выбрал себе имя по этой песне?
— Не-е-ет. Я выбрал его в честь Баха, — ответил он. — Но оно мне уже надоело. Я хочу его поменять. Пусть будет Иоганн. Или Мурик.
— Иоганн опять из-за Баха?
— Да-да, обожаю Баха.
— Но Мурик — это кошачье имя.
— Какая разница?
Правильно. Какая разница. Иоганн или Мурик.
Он радостно подпрыгнул:
— Мама очень хочет, чтобы меня звали Тедди. В честь одного рассказа Сэлинджера. Это ее самый любимый писатель. Ты знаешь, ее имя тоже из Сэлинджера.
— Не знаю, — ответил я. В горле у меня стоял ком. Я был готов разрыдаться. Как я соскучился по Эсме! — Думаю, что так ее назвал профессор Доманья. Он же крестный отец твоей матери.
— Нет, вряд ли, — весело ответил он.
— Что значит «вряд ли»? — переспросил я, не сдержав дрожь в голосе.
— Мама родилась в Индии. Росла там до семи лет. Ее отец был атеистом, а мама — буддисткой. Во-первых, зачем ей креститься? Во-вторых, профессор Доманья никогда не ездил в Индию. Кажется, профессор Доманья выдумал все насчет мамы, но я не уверен.
— Зато я уверен! — вскрикнул я. У меня перехватило дыхание. В какого ужасного, какого заурядного человека я превращался. От этой мысли я покраснел и опустил голову. Теперь еще и перед ребенком опозорился.
— Мне так нравятся раковины, которые ты подарил, — сказал он. — Всегда ношу их с собой. Ты прав. Они всегда помогают отвлечься, когда грустно. Когда я в ту ночь вернулся от тебя, они ужасно всем понравились. Я раздал несколько штук друзьям.
— Другим посыльным? — с улыбкой спросил я. Ну скажите, кому нужен человек, который не в состоянии себя контролировать — свой голос, выражение лица? Мне так хотелось напиться.
— Ну конечно, кому же еще? — спросил он. И подмигнул.
Эх, в мире, где посыльные с такой легкостью превращаются в обычных детей, мне только и оставалось, что заикаться и запинаться, краснеть и бледнеть, кричать и голосить. Будь что будет, лишь бы виски не переводилось!
— Ты знаешь, я так и не раскрыл преступление. Преступления, — признался я.
— А раскрывать было и нечего, — ответил он. — Это были самоубийства.
— Самоубийства? — от потрясения я готов был рухнуть в обморок.
— Самоубийства, обставленные как убийства, — объяснил мальчик. — Когда кто-то хотел умереть, он совершал самоубийство, а мы обставляли его, как убийство. Такой был уговор.
— Почему вы убивали себя, милый малыш? — спросил я. — Почему? Почему?
— А ты думаешь, нам очень хорошо живется? — спросил он, глядя на меня своими огромными голубыми глазами. — Мы слишком много знаем. Нам скучно, мы убивали себя оттого, что были посыльными, оттого, что жизнь — это такая скука. Если бы не мама, я был бы следующим. Двенадцатым погибшим посыльным. Знаешь, нам колют один препарат, инъекции, от которых мы навсегда остаемся детьми, посыльными. Но с этими инъекциями мы можем прожить не дольше тридцати лет. А если мы перестаем их получать, то…
— То что?
— Умираем через год-другой. То есть вариантов у нас немного: либо навсегда остаться посыльным, либо прожить год-другой, как обычный ребенок. В Городе это, конечно, невозможно. Ну вот, Эсме помогла мне сделать выбор. Я поживу пару лет обычным ребенком. Что скажешь?
— То есть тебе перестали делать эти инъекции? — с ужасом спросил я.
— Инъекции — монополия Городского Совета, — ответил он. — Плата за то, что мы посыльные. Разве ты не понимаешь? Я был готов убить себя, чтобы не быть посыльным! И вообще, зачем жить больше двух лет? Посыльный или ребенок — какая разница? Жизнь — скучная штука.
— Значит, это были не Убийства, а Самоубийства Посыльных? — уточнил я. — Так?
— Ага, — кивнул он. — Забавно, правда?
— Очень забавно! — возмутился я. — И что же, так все и будет продолжаться?
— Ага, — ответил он. — Вчера вечером еще один покончил с собой. Думаю, скоро все предприятие накроется. Это наша главная цель — чтобы не было новых посыльных.
— Мсье Жакоб знал об этом? — спросил я.
Он расхохотался:
— Не скажу! — От смеха у него выступили слезы.
— Но при чем здесь я? — удивился я.
— Не скажу! — крикнул он. И убежал.
