Эта мелочь, лишающая свежеобретенного могущества, обращающая в бедняка, раздражала Эйвери. Впрочем, он знал верный способ обрести могущество вновь. Если следовало пожертвовать малой толикой власти, чтобы достичь абсолютного контроля и высшего наслаждения, то на такую сделку он был согласен.
И Эйвери не без сожаления пришел к следующему выводу: он должен бежать из тюрьмы.
И как можно скорее.
Кого другого такая срочность лишила бы осмотрительности и толкнула на опрометчивые поступки.
Эйвери она превратила в супермена.
Он очнулся от спячки свежим и уверенным в себе. Все чувства обострились.
Он осознал, что умен, притом не пользовался этим даром уже долгое время. Письма С.Л., конечно, тревожили его дремлющий рассудок, но теперь, проснувшись окончательно, Эйвери чувствовал, как все нейроны заработали, точно моторы, а интеллект заструился по жилам, подобно бренди в холодную ночь.
Отныне каждый день предоставлял возможность, и упускать ее было нельзя. Он понимал, что необходима осторожность, однако и некое нестандартное решение. Атака осуществлялась сразу по двум фронтам, и этот мозговой штурм возвращал Эйвери к жизни.
Эйвери стал воспринимать происходящее как нескончаемый поток информации, проходящий через его мозг. Все данные оценивались, каталогизировались и сохранялись до лучших времен.
Он всегда знал, что Райан Финлей — безмозглый ублюдок, но сейчас его спокойные бледные глаза отметили тот факт, что Финлей — ублюдок, у которого на поясе небрежно болтается связка ключей.
Ключи болтались на ремне, предполагалось, что для пущей безопасности их скрывает черный кожаный чехол, прикрепленный к тому же ремню. Тюремная администрация знала, что один только вид ключей может воздействовать на сознание заключенного сильнее, чем любые законы морали и нравственности. За несколько часов преступникам удавалось создать копию ключа из картонной обложки или пакета из-под овсянки. Для одного раза такой ключ вполне годился. Именно поэтому ключи предполагалось прятать от посторонних глаз.
Но открывать дверь, убирать ключ в чехол и тут же доставать его снова у следующей двери — вся эта морока не располагала к соблюдению правил. Потому Финлей их и не соблюдал. Эйвери подозревал, что Финлей ставит себя выше закона, так же, как и он, — только в своей мелкой тупоумной манере. Для Финлея пренебрегать законами означало испытывать судьбу посредством ключей. Для Эйвери — душить беззащитных детей.
Все относительно.
Эйвери заметил, что ключи даже не болтаются на мощном бедре Финлея. Тюремщик отцеплял связку от ремня, крутил ее в пальцах, позвякивал, совершая променад по гулким коридорам. Поскольку ловкостью и координацией Финлей не отличался, периодически он ронял ключи на пол и затем с кряхтеньем и оханьем поднимал. Выпрямившись, он несколько секунд потерянно моргал, точно усилие, потребное для того, чтобы наклониться и разогнуться, полностью лишало его ориентации в пространстве.
Эйвери наблюдал. Наблюдал, как Финлей вошел в блок, как вышел. Примечал, какие ключи тот отцепляет от увесистой связки. Ключи от блока были длинными, старомодными, примитивными. У камер были автоматические йельские замки. Это уже сложнее. Кроме йельских ключей и ключей от блока Эйвери насчитал еще семь. Он не знал, для чего они предназначены, но решил, что семи ключей более чем достаточно, чтобы вывести человека предприимчивого за тюремную стену — или подвести максимально близко к тому.
Эйвери был не дурак и, естественно, не рассчитывал просто забрать ключи и выйти на свободу. Он тщательно обдумывал информацию, хранящуюся в его каталогах.
Стены Лонгмурской тюрьмы достигали в высоту всего двенадцати футов. Это были самые низкие тюремные стены в стране. Однако человек, преодолевший забор, взобравшийся на стену и не переломавший ног, спрыгнув на другую сторону, сталкивался с преградой куда более серьезной — с самим Дартмуром.
Более века администрация тюрьмы полагалась на то, что обширные просторы Дартмура отвратят заключенных от побега. В тех немногих случаях, когда побег все-таки случался, полиция расставляла патрули только на дорогах, считая, что лишь по ним можно удрать. Заключенные, пытавшиеся бежать через Дартмур, обречены были стать пленниками его злонравного, непредсказуемого характера. Даже если беглеца не добивал на безлесном пространстве солнечный удар, погода могла внезапно развернуться на сто восемьдесят градусов и в считанные минуты накрыть плато ледяным одеялом тумана, заставляя несчастного слепо налетать на огромные валуны, оступаться в скользкие ручьи и забредать в топкие болота, вводя в заблуждение жесткой травой, цепляющейся корнями не за почву, но за воду и влажный воздух.
Плато почти всегда выходило победителем в этой игре.
С ростом числа заключенных и по требованию общественности по периметру стены с внутренней стороны воздвигли забор из сетки-рабицы. Стена по-прежнему осталась всего двенадцати футов в высоту, зато венчала ее колючая проволока. В заборе имелось четверо запирающихся ворот, словно для того, чтобы гонять туда-сюда заплутавший футбольный мяч.
Будь это только стена, все было бы прекрасно. Но стена, забор и колючая проволока заставляли задуматься.
Как бы там ни было, Эйвери размягчил в теплой воде кусок мыла и постоянно носил его в кармане. Мыло оставляло следы, и Эйвери скрепя сердце уверял себя, что мыло — это не грязь. Мыло — противоположность грязи, воплощение чистоты, и потому он должен, обязан и сможет потерпеть его склизкие следы. Что он будет делать после того, как ему удастся получить отпечаток ключа, Эйвери не очень представлял. Сначала нужно преодолеть этот мост — а на другом берегу, глядишь, найдется еще что-нибудь полезное.
Эйвери присматривался к стенам. Сами стены были каменными, но промежутки между блоками — просто гипсовыми. Против беглеца работало время — его было мало, и свет — его как раз хватало. В самой камере было темно из-за загородки на окне, но в половине седьмого утра включалась электрическая лампа, горевшая до половины одиннадцатого вечера. В одиннадцать Эйвери начал скрести рукояткой зубной щетки стену под своей койкой. Через три часа на гипсовой поверхности возникло лишь едва заметное углубление, зато щетка заметно заострилась. Эйвери решил пока повременить со стеной, но щетку на всякий случай спрятал под подушку: пока ты в тюрьме, никогда не знаешь, что может пригодиться.
Две ночи спустя Эйвери при помощи зубной щетки оторвал загородку от окна. Известка между прутьями оказалась мягче, чем на стенах, и к рассвету он расчистил два дюйма у основания одного из прутьев. Конечно, это могли заметить из любой камеры — если бы только на всех остальных окнах не красовались в угоду доктору Ливеру такие же загородки. За два года никто ни разу не попытался их приподнять, и у Эйвери имелись все основания полагать, что и не попытается.
Эйвери не строил далеко идущих планов. Он понимал, что разочарование будет пропорционально разнице между ожидаемым и действительным. Он не любил надеяться, не любил даже само слово «надежда» — было в нем что-то от раболепного заискивания перед судьбой. Он предпочитал слово «вариант». И поскольку желание вырваться на свободу жгло его все сильнее, он готов был рассмотреть все возможные варианты.
