Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
– Ты, наверное, его и любишь?
– Его. А папа, твой дед – ненавидит.
– Почему?
– Так уж сложилось. Родители всегда рано или поздно становятся на пути своих детей. Дедушка считает его самым гнусным типом во вселенной и запрещает мне даже смотреть на него.
– Глупо. Мне, например, твой друг очень понравился.
Я почувствовала прилив небывалой родительской нежности и удивилась, каким это образом сестра умудрилась вырастить такого умного и взрослого ребенка.
Она была очень необычной девочкой, с огромными круглыми глазами и каким-то пугающе знакомым мне мечтательным выражением. Она знала много стихов и могла долго и вдумчиво рассуждать о какой-то совсем не детской проблеме.
Abend Зачем-то полезли на верхнюю веранду Старого Дома. Очень долго любовались подрагивающими огнями ночной Эбры. Кроме обнаженного тела Альхена, это единственное зрелище, способное перехватить у меня дыхание. Это была вечная красота, и, Боже мой, обращаюсь к тебе уже совсем трезвая, уже давно в Киеве, уже осенью, уже в наушниках, уже с шестого этажа своей панельной многоэтажки – пусть все останется именно таким! Пусть никогда не меняется! Чтобы на закате своей жизни я могла бы вновь насладиться этими темными склонами с мерцающими огнями, отражениями в море и взмывающей вверх Ай-Петри.
Я была сплошным предвкушением. Короткое прикосновение воздушной ладони Рока. Я шла с зеленью Маяка, пульсирующей на моей щеке, и еще никогда моя телепатическая связь с Оливковым Бесом не была такой крепкой. Перемены и соблазны щекотали ноздри.
Мое семейство вышло за пределы малого маячного дворика, свернуло в высокую траву к Большим Качелям и по узкой каменистой тропинке прошествовало к маленькому полуразрушенному домику, где 20 лет назад жил когда-то мой папа. Теперь там стояли две скамейки и столик, прямо перед обвалившейся верандой. Из-за сетчатого забора дымчатой синевой проступало вечернее море, и над отвесным обрывом клонились скрученные ветром можжевельники. Чуть ниже, сквозь густые заросли, шла тропинка к римским термам, которые раскопали тут несколько лет назад. А еще ниже было аккуратное здание Радио-Маяка, потом плавный изгиб автомобильной дороги, паукообразные ворота и перевернутый якорь и, если свернуть направо к морю – Капитанский Мостик.
Пока сестра деловито шуршала кулечками, выкладывая на столик порезанные колбаску, сыр и ветчину, я, откинувшись на спинку лавочки, слушала голос судьбы, сквозь шелест листвы шепчущий мне что-то. Торопливо, спутанно, со встревоженными придыханиями, касаясь воздушными перстами моих щек. Были моменты, когда мне начинало казаться, что сквозь эти вечерние тихие шорохи проступают чьи-то сладкие оклики: «Адора!.. Адора!.. Адора!..»
Я начинала ерзать, пытаясь угадать, чей это может быть голос, но тут все игриво замолкало, и я опять оставалась наедине с этим глубоким звездным небом, которое висело так пугающе низко и будто нежно щекотало мерцанием своих сочных звезд. Я хотела сказать своей родне, как это прекрасно, смотреть на индиговое небо сквозь черные, как тушь, узоры можжевеловых ветвей. Но, захваченные какой-то другой, бытовой беседой, они лишь раздраженно от меня отмахнулись.
«У-х-х-х?» – сказал мне зеленый луч, деловито прокатываясь по сплетению ветвей. – Адора!.. Адора!.. Адора!..
Я нащупала под скамейкой полупустую бутылку с хересом. Повозившись с пробкой, отпила немного, прямо из горлышка. Фантастика, на меня вообще никто не обращал внимания. Потом решила полакомиться арахисом и попутно прихватила со столика папашин стаканчик с джином. Он, на полуслове, бросил на меня испепеляющий взгляд, а я буркнула: «Только понюхаю». Горький жар сначала шокировал меня, ошпарив носоглотку. Потом наступило блаженное успокоение, и я, придя в себя, полезла еще за арахисом. Папаша, шлепнув по руке, сказал, что это моя последняя порция. Я пожала плечами и отправилась куда-то в кусты, искать более общительную компанию.
Мне вслед не было сказано ни слова. Долго бродить не пришлось. Зинка, со своими дворовыми подружками, сидела возле Больших Качелей. Своей взрослой угрюмой тенью я немного спугнула их, но, узнав в свете тусклой лампочки добрую Адору, они почтительно расступились, протягивая мне белую папиросу «Прима» вместе с помятой пустой коробочкой. Я буркнула что-то одобрительное и села на корточки, так, чтоб полностью спрятаться в кустах от возможных неприятелей.
– Будешь курить? Мы у папки сперли. Ты что, бухала? Вино? Не вино? Так будешь курить? – Быстрый монолог Зинкиной подружки долетал до меня будто издалека.
Я, вообще-то, никогда раньше не курила, но это ведь была ночь соблазнов, и меня отчаянно тянуло на что-то новенькое и запрещенное.
Папироса была изрядно потрепана и к тому же немного промокла. Дети извели целый коробок спичек, пытаясь зажечь отвратительное изделие. Я где-то слышала, что прикуривать нужно, зажав сигарету в зубах и всасывая воздух через нее, потом затянуться и выдохнуть. Покатав по рту едва ощутимый горький дым, я выпустила его серым облачком и ощутила себя совсем взрослой. Это было прекрасное терпкое чувство. Потом передала папиросу Зинке. Она, заправски зажав ее между большим и указательным пальцами, всосала дым и, не затягиваясь, выпустила его в небо. Потом была очередь десятилетней Катьки и ее семилетней сестры Надьки.
Чуть позже я принесла детям стакан мадеры и, пользуясь расплавленной атмосферой в родительском кругу, прихватила еще арахиса. Папаша был навеселе и рассказывал историю о производстве вина в Греции, причем, судя по лицу самого трезвого из всех, Валентина, делал это раз пятый. Мирослава то ли спала, то ли просто балдела на плече у своего мужа. Он хотел поцеловать ее, но папаша, хрипло и гнусно засмеявшись, крякнул что-то про «еще не вечер». И от этого голоса, от трескучего смеха по моему телу пролетел неприязненный озноб. Я встала и удалилась в темноту, передвигаясь наощупь и, получив новое зеленое «Ух-х-х!» в лицо, вышла на маячную дорогу. Дети приняли дары с почтительной сдержанностью. Потом, разобрав из моей потной ладони весь арахис, убрались куда-то по своим делам. А я походила немного по пустынной асфальтированной дорожке, крутым зигзагом устремляющейся вниз к паукообразным воротам, пытаясь снова настроиться на волну того сладкого голоса, зовущего меня откуда-то из чащи. Но все было тихо.
Очень поздно, где-то около полуночи, мы возвращались обратно на Маяк. Нежный вечер уже перерос в тихую, властную ночь, когда небо из индигового превращается в эбеновое и замолкают все человеческие и нечеловеческие шорохи. Имрая молчит, и только мы, громко топающие по подсохшей траве, нарушаем этот дивный покой. Заглохли все собаки, перестали летать птицы, и лишь маячный луч продолжал легко скользить по благоухающей темноте.
Валентин вел под руку веселого отца, а я Мирославу. Эта парочка осушила за несколько часов бутылочку джина и остатки мадеры с хересом, отчего пребывала в блаженном состоянии мутного веселья и легкой невменяемости. Если бы я пару минут назад встала со своей лавочки и удрала в эту зовущую темноту, меня бы никто не окликнул.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
