и постарайтесь не слишком шуршать конфетами. Глюкоза полезна для мозгов, но от избытка сладкого вы станете жирными, прыщавыми и никто не будет с вами танцевать. Десять минут вам на пересадку. Время пошло.
С этими словами он сел, взгромоздил ноги на стол и углубился в «Вестник».
Амфитеатр заполнился суетой — студенты пересаживались. Судя по звуку, не слишком быстро.
Ровно через десять минут он, не глядя, протянул руку в портфель, вынул стартовый пистолет и выстрелил в воздух.
Все вздрогнули. Кто сидел, тот там и замер.
Виллт сдул дымок и встал. Все следили за ним, не отрываясь. Он присел на край стола, сложил руки на груди и улыбнулся аудитории:
— Приветствую. Я — Эмрис Виллт, а Эмрис Виллт — это я. Я читаю курс по критичному мышлению, и десять минут назад вы успешно упустили шанс с него сбежать. Во многих знаниях многая печали, знаете ли, — он усмехнулся, крутанул пистолет вокруг пальца и сунул его в портфель. Аудитория ждала. — Итак, чтоб вам не было скучно, начнем сразу с кровавых подробностей. — Он сделал драматическую паузу и начал тоном доброго сказочника. — Жил-был на свете Финеас Гейдж. Финеасу Гейджу было 24 года. Финеас Гейдж считался лучшим бригадиром рабочих. Друзья уважали его. Близкие любили его. Финеас Гейдж был здоров телом и духом, и все знали его как спокойного, уравновешенного человека. Пока, в один прекрасный солнечный сентябрьский день Финеас Гейдж закладывал взрывчатку при строительстве железной дороги. Он уже тысячу раз это делал, но что-то пошло не так, и метровый штырь пробил Гейджу череп. Он вошел в левую щеку, пробил череп и вылетел наружу, захватив с собою какое-то количество серого вещества.
В аудитории стояла мертвая тишина.
— Однако, — продолжил Виллт, — Гейдж не умер на месте, как вы сейчас подумали. На самом деле, он даже не вырубился. Другие рабочие погрузили его в тележку и отвезли к доктору. Доктор его подлатал, как смог, заклеил дырку в черепе — дольше всего пришлось выводить грибок, заведшийся на гейджевых мозгах — и через каких-нибудь два месяца Финеас Гейдж снова оказался готов к труду и обороне. — В аудитории отчетливо выдохнули. Виллт скрестил руки на груди. — Счастливый конец? Нет. Гейдж потерял не только чайную чашку невнятного серого вещества, выбитого из него железной палкой. Он потерял возможность составлять планы и им следовать. Он стал груб и агрессивен. Он стал сыпать грязными ругательствами по поводу и без повода. Он стал быстро увлекаться всем подряд, но оказался не в состоянии следовать своим желаниям. Он перестал слушать окружающих, если только они не соглашались с ним безусловно. И, в конечном итоге, он потерял любовь и уважение окружающих, которые сказали: «Нет, это больше не Гейдж. Нашего Гейджа больше нет.». — Виллт сделал драматическую паузу. — В чем же было дело? В его сердце? В его бессмертной душе? Нет! Все дело было в его мозге. В префронтальной коре, которая раньше отвечала за его характер. Железная воля, цельный и прямой характер, все черты, воплощающие человеческое достоинство, были разрушены штырем, пролетевшим сквозь череп.
Виллт потянул руку за графином, стоящим на столе, налил себе воды и в молчании выпил. Все ждали. Он поставил стакан на стол и опять обратился к аудитории.
— А теперь повернитесь и посмотрите на голову вашего соседа слева.
Зал неуверенно последовал приказу.
— Она цела?
— Да, — ответил кто-то.
— Не слышу.
— Да, — нестройно ответил хор.
— Прекрасно. Посмотрите направо и гляньте на прелестный лобик вашей соседки. С ним все в порядке?
— Даа, — ответил хор уже веселее.
— Пощупайте свой собственный. Не сократовский, конечно, но сойдет. В нем есть дыра? В нем есть повреждения?
— Неееет, — ответила аудитория.
— Отлично, — заключил Виллт. — Ваша префронтальная кора на месте. И, значит, у вас есть шанс воспользоваться тем, что принесли вам в наследство тысячелетия эволюции Человека Разумного. То, что позволило нашим голым лохматым предкам выжить среди саблезубых тигров. То, что привело нас из сырых пещер в светлую аудиторию. То, что дало нам авиацию, архитектуру и коньяк. Возможность остановиться и подумать. Возможность остановиться и спланировать. Ориентироваться между «я буду», «я не буду» и «я хочу». Не гарантию. Возможность. Будите ли вы ею пользоваться — зависит только от вас.
Он отсалютовал аудитории стаканом.
Повисла пауза. Потом раздался грохот аплодисментов и улюлюканье.
Они слушали. Они слышали; и в этом был смысл существования Эмриса Виллта.
Он стоял посреди маленького кабинета за большой аудиторией, тяжело опираясь на трость, и перепроверял системы организма. Лекция прошла отлично, но лекции были ужасно энергоемким занятием; это было очень похоже на попытки играть в пинг-понг с помощью марионетки, держащей в руках ракетку. Занимало всю оперативную память полностью. Сложнее всего, конечно, было держать форму Эмриса Виллта, но это было необходимо. Мало было изобразить Виллта внешне, и нельзя было просто заучить список вопросов и ответов. У Виллта была собственная логика, свое мировоззрение, он должен был иметь возможность реагировать спонтанно и убедительно, особенно, когда после лекции его окружала толпа и завязывался диспут. Виллт любил диспуты. Язык у него был как бритва.
— Господин Виллт, я вам чаю принесла, — раздался женский голос.
Мирддин понял, что Виллт забыл закрыть дверь. Очень неудачно.
— Спасибо, — механически сказал он. — Оставьте на столе.
Женщина поставила чашку, но, вместо того, чтобы уйти, подошла ближе.
Лицо было смутно знакомым. Где-то он ее видел — то ли в зале, то ли в коридорах.
Все ее внимание было направлено на Виллта. От нее шли помехи, и это было совершенно некстати.
— Пожалуйста, уходите, — ровным голосом сказал Мирддин.
— Я же только хочу помочь! Я же вижу, как вы выматываетесь! Так же нельзя! — Женщина подалась вперед и схватила Виллта за руку.
Мирддин потерял концентрацию. Виллт поплыл с него, как воск.
Жадное, жалкое и жалостливое выражение на раскрашенном лице женщины сменилось ужасом, она отпрянула, набирая воздух для крика, Мирддин последним осознанным усилием бросил «заморозку», останавливая мгновение в комнате — и его поглотило чужое сознание.
[2x08] критичное мышление: разлом
Посреди бесконечной ледяной равнины под черным небом, истошно захлебываясь, ревел ребенок. Один, совсем один среди вьюги, среди застывших, изломанных ледяных глыб, среди навеки замолчавших ледяных фигур, в которые превращались все, кто сюда попал, все покрывались коркой льда и умирали, все, кроме него, и поэтому он опять оставался один! один! один!
Бесконечная равнина была внутри человека; человека, которому нужно было бросать в себя что-то снова, снова и снова, чтобы заглушить этот истошный крик внутри себя, чтобы сделать вид, что никакой равнины нет, и младенца нет, и все хорошо, стоит только кинуть немного живого и заткнуть дыру, совсем немного, совсем чуть-чуть, что тебе стоит, дай, дай, дай, у тебя же есть, почему нет у меня, почему не даешь, дай, и все будет хорошо, хорошо, хорошо…
Мирддин едва удерживался на узкой, тающей, как льдинка в кипятке, кромке собственного сознания.
Убраться. Как можно дальше. Как можно быстрее. Не выходить из тела. Не выпускать наружу.
То, что держит в себе один человек, невозможно удержать дану; дану становится фир болг, не удержав такое; фир болг в Камелоте…
Ревущее чудовище над домами, громящее здания, топающее, бьющее хвостом, машущее лапами, тщетно пытающееся хоть на миг утолить голод! голод! голод!
Нельзя. Никак нельзя.
Донести себя до места, где нет людей.
Тело повиновалось плохо; ему не хотелось быть этим; держать это в себе; оно сопротивлялось. Контроль совсем кончился. Функции, сброшенные к настройкам по умолчанию, начинали отваливаться. Кажется, его вывернуло. Вестибулярный аппарат тоже отключился.
Он лежал, скрючившись, безуспешно пытаясь найти какое-то положение, в котором можно было бы отстроиться от помех, в которых тонуло сознание. Ориентация в пространстве тоже отключилась. Мирддин чуть не заплакал от отчаяния. Удалось ли добраться до окраины? Или нет? В какую сторону дальше? И что делать?
Был способ подняться, распрямиться, не этим жалким комком плоти. Такой легкий. Такой простой. Очень простой. Когда вокруг столько топлива. Столько еды. Столько тепла. Почему он не должен? Ради чего? Зачем?
Ответ только что был, тут, очень близко, но Мирддин его уже не помнил.
— Вот вроде и одет
