вы это знаете.
Теперь самое время с утомленным видом поднять глаз, что Сорокин и сделал:
– Какую машину?
– Что значит…
– Марка? Цвет?
– Не могу знать.
– Так и что ты мне, каждую городскую сплетню будешь пересказывать? Воображение сыщику нужно, но только как вспомогательный, не основной инструмент. Факты мне, факты, – капитан постучал карандашом по столу.
– Факты таковы: имеется полис, из которого следует, что «Победа» застрахована от угона, а финансовое положение Тихонова сильно ухудшилось.
– Ты снова о том, что Тихоновы сами у себя машину угнали? Так, допустим. Ключи были у мужа…
– Ключей было два комплекта, – доложил Акимов и тотчас скороговоркой поправился: – Это не в тот же день выяснилось, лишь когда Тихонов пришел за машиной.
– Точнее сказать, сразу ты не выяснил. Далее.
– Машина, сходная по описанию с пропажей, совершила наезд на Пожарского, при этом за рулем была женщина, одетая так же, как Тихонова в тот день. И Тихонов, и Золотницкий дают явно ложные показания, вводя в заблуждение относительно характеристик машины…
– Осади, – приказал Сорокин, – я прошу факты, причем именно по угону, а не наезду и прочим заговорам.
– Полис, финансовая заинтересованность.
– Так, допустим, полис и напряженка с деньгами. Кстати, кто установил напряженку?
– Остапчук, частным порядком, – с болью признал Сергей.
– Великолепно. Иными словами, из доказательств – один-единственный полис?
– А как же…
– Ты имеешь в виду показания Маслова и перекупщицы. Ну так общение с каким-то человеком, пусть и наедине, само по себе ни о чем не говорит, голословное заявление осведомительницы для суда никакое не свидетельство…
– Почему?
– Потому что, во‐первых, как запахнет жареным, она легко отречется от своих слов, во‐вторых, даже пусть не отрекается – умный адвокат немедленно обратит внимание суда на личность свидетельницы, по которой тюрьма плачет. Маслов – мальчишка, тоже так себе очевидец. Парируйте…
Акимов понимал, что все, тупик, но продолжал топорщиться уже из чистого упрямства:
– Если все-таки предположить ложный угон? Если представить, что…
– Представить, поставить и переставить, – прервал капитан. – А еще лучше – немедленно прекратить и отправляться по своим делам. Плана расследования я все еще не вижу. Слушайте, товарищ лейтенант! Вы, по сути, только что оклеветали ни в чем не повинного, заслуженного, и без того судьбой обиженного человека.
– Как же…
– А в чем повинен он? – прищурился Сорокин. – Денег нет – у кого они есть? Машину застраховал? Для этого Госстрах и существует. Где конкретные доказательства вины Тихонова и Тихоновой? Где, я спрашиваю? Нет и нет. Вы тут Львом Шейниным распинаетесь, хитросплетения и психологию разводите, а версии надо на фактах строить, на фактах и…
– Доказательствах, – угрюмо закончил Акимов.
– Вот и прекращайте подгонять реальность под свои капризы! Все доступно?
Акимов встал, щелкнул каблуками:
– Так точно! Разрешите идти?
– Идите. Да поскорее. – И Сорокин вернулся к уразумению какого-то важного и непонятного документа.
Акимов вернулся в пустой кабинет. Саныч, чувствуя, что вот-вот запахнет жареным, уже усвистал по чему-то в очередной раз «определиться». Сергей постоял какое-то время у распахнутого окна, подышал – хорошо там, за окном, солнечно. Вон, мокрый след там, где стояла «Победа», испаряется прямо на глазах – точь-в-точь как его собственная, Акимовская, уверенность в собственном уме и опыте. Выволочка получилась отменная – так скоро получить за возношение над ближним, пусть и над глупым мальчишкой, не удавалось ни разу.
Капитан Сорокин, оставшись один, какое-то время продолжал машинально «изучать» результаты клинического анализа крови пострадавшего И. П. Пожарского (в которых не было и следа этилового спирта), потом, отложив, бесшумно рассмеялся. «Как тебе жить-то: не скучно, Николаич? Ох, пора бы уже, пора на покой. Рыбу ловить. Только вот на кого весь этот детский сад оставить?»
Глава 11
Зол был Колька Пожарский, разобижен. И все-таки не мог не признать, будучи честным малым, что к собственной работе он в самом деле относится прохладно. Успокоился на том, что все должны идти ему навстречу, а ведь совершенно напрасно не ходит на работу.
Сто раз прав Палыч – хотя гад он, предатель! – обратив внимание на то, что порядочный трудовой класс себя так не ведет. Тем более пользуясь тем, что уволить его почти что невозможно, а старшие товарищи прикрывают.
Колька как само собой разумеющееся принял то, что мастер, Белов Иван Осипович, подрисовывает ему в табеле явки. По сути – вынуждает врать этого интеллигента. И ведь он, бедняга, ненамного старше его, пришел сразу после педучилища. Да еще откуда-то из центра, скромный, краснеющий от любого перченого слова – даже случайно вырывающегося.
В отличие от своего помощника, очень ответственный товарищ. Прихворнув как-то до состояния плюс сорока, Белов таскался на занятия, вызывая возмущение даже у педсостава.
В то время, когда все нормальные парни ходят по танцулькам или свиданиям, мастер Белов ведет кружок занимательной математики, с таким жаром посвящая в ее тайны, что даже Колька как-то заслушался, опоздал и получил от Оли чувствительный нагоняй.
А еще Белов, деликатнейший человек, искренне сочувствуя бедному сыну, подавленному бедой, случившейся с отцом, без всякой просьбы ставит ему присутствие при полном отсутствии. Да еще и к концу учебного года, в горячую пору, когда все эти отстающие с «хвостами», ноют «исправить троечку», «натянуть» да «подтянуть». Ощущение собственной неправоты Кольку завело еще больше, так что в ремесленное училище он вошел барином, чуть не посвистывая, нос кверху.
И надо же, какая неприятность – первым ему попался директор Казанцев Семен Ильич. И как раз выходил из кабинета, в котором занятие – по бумагам, – вели товарищи Белов и Пожарский. Нет, Колька не испугался, но хвост поджал.
Семен Ильич, уронив очки на кончик носа, смерил его взглядом, – точь-в-точь как голодный кабан – упавший с неба желудь, – потом вернулся обратно в помещение, вышел уже с какой-то спецовкой. Пригласил:
– Пойдемте-ка, дорогой товарищ Пожарский, ко мне в номера.
Так он именовал свой кабинет, он же – жилплощадь, поскольку директор училища квартировал без отрыва от производства, тут же, в здании общежития для простых учащихся.
Колька, войдя в знакомый кабинет, отметил: вот который год Ильич трудится в ремесленном училище, а комнатушка его, громко именуемая кабинетом, по-прежнему пуста, казарма казармой. Одно лишь сокровище тут – старорежимный письменный стол, он же верстак, лично доработанный старым токарем до состояния, что за ним можно и писать, и руками работать. Кроме стола нет ничего интересного: кровать с панцирной сеткой, тумбочка такая же, как у воспитанников, и гвозди-вешалки для одежды, задернутые кисейкой от пыли. Была еще пара табуретов, совершенно одинаковых – один для
