сознавались. Тогда капитан распорядился отвезти их поодиночке в Феодосийский тюремный замок, а сам, передав дело полиции и прокуратуре, уже пятого октября вернулся в Симферополь.
– Хорошая работа! – сказал Звонарев.
– Не спешите, не спешите, мой друг! Дальше начинается самое интересное. – Кубанский снова взялся за бутылку. – Поскольку мы все же не армяне, я предлагаю налить по третьей. Вы как?
Размягченный от хорошего коньяка, Алексей кивнул.
– За быстротой и внешним блеском действий Охочинского нетрудно заметить, – сказал режиссер, выпив и тщательно обсосав красными губами лимонную дольку, – что его интересовал главным образом арест подозреваемых. Он не стал искать ни лошадь игумена, ни крупные кости его тела, ни деньги, которые, как выяснил капитан, отец Парфений действительно получил почтовым переводом в Судаке. Между тем подозреваемые по-прежнему не признавались в преступлении и называли Якуба «ложным изветчиком». И тогда вдруг объявился новый свидетель, о котором почему-то умолчал Якуб, – тринадцатилетний мальчик Сеит… э-э-э… Сеит Мемет Курт-оглу из Таракташа. Он рассказал, что 22 августа искал в лесу своих лошадей, услышал выстрелы, пошел на них, чтобы расспросить охотников о своих лошадях, и увидел из-за кустов мертвого человека, перекинутого через седло лошади, и четырех своих односельчан, один из которых стоял на коленях и ел землю, давая какие-то клятвы. К мальчику бросился Сеит Ибраим, ударил его о землю и хотел зарезать, но ему помешал Эмир Усеин. От ужаса Сеит Мемет потерял сознание, а когда очнулся, вокруг уже никого не было. Дрожа от страха, мальчик вернулся домой. Через несколько дней в Таракташе, между садами, его встретил Сеит Ибраим и якобы пригрозил, что зарежет, если он скажет кому-нибудь об увиденном в лесу. Эту же угрозу повторил Сеит Амет, проезжая как-то мимо мальчика верхом.
Вскоре после признания Сеита Мемета полиция с помощью Якуба нашла в лесу закопанную не более чем на пол-аршина рыжую лошадь отца Парфения с отрезанной головой. Но задержанные по-прежнему не сознавались в убийстве игумена. Прошло уже десять месяцев со дня его исчезновения. И вот 25 июня 1867 года дело получило новый толчок. Якуб явился в суд и дал дополнительные показания. Оказывается, с убийцами он видел еще одного человека – некоего… э-э-э… Сеита… извините, такие уж у них имена, можно запутаться… Сеита Мемета Эмира Али-оглу. Количество участников и свидетелей преступления, совершенного в безлюдном месте, росло как на дрожжах. На вопрос, почему Якуб так долго молчал об этом человеке, он ответил, что Сеит Мемет Эмир готовится стать муллой, а говорить дурно о духовном лице, по мусульманским представлениям, считается тяжким грехом. К тому же, именно Сеит Мемет Эмир, оказалось, уговорил Сеит Амета и Сеита Ибраима не убивать его, а потом и другого свидетеля, маленького Сеита Мемета. И хотя Сеит Мемет Эмир непосредственного участия в убийстве отца Парфения не принимал, его появление коренным образом изменило характер расследования. Соучастие будущего муллы в убийстве православного игумена говорило, по тогдашним понятиям, о преступлении против православия, официальной государственной религии.
Дело дошло до Петербурга. Процесс стали готовить как можно тщательней. И, как следствие, возник новый свидетель, некто Бекир, уроженец Таракташа, сидевший в Феодосийской тюрьме и выполнявший обязанности палача. К нему будто бы обратился брат арестованного Сеита Амета с просьбой взять на себя убийство игумена Парфения за тысячу рублей, о чем Бекир сразу же доложил смотрителю Мудрову. По распоряжению феодосийского полицмейстера Пасынкова Бекира посадили в камеру, сообщавшуюся с камерой Сеит Амета. В камере Бекира был секретный закут, где сидели два свидетеля, хорошо знавшие крымско-татарский язык. Бекир, заявив Сеиту Амету, что готов взять на себя его преступление, стал задавать ему заготовленные Пасынковым вопросы: «В каком месте был убит игумен Парфений?», «На какой лошади он ехал?», «В чем был одет?», «Был ли на его шее крест?», «Куда девали лошадь и ружья, из которых убили игумена?» Не подозревавший подвоха Сеит Амет давал точные ответы, которые записывали свидетели. На основании этих показаний нашли уздечку, плеть, седло отца Парфения и ружье Сеит Амета.
Казалось бы, доказательств для суда более чем достаточно. Но были в деле и нестыковки. Например, свидетель Мустафа-оглу, которому Якуб не дал прикурить, показывал, что, когда он встретил в лесу Якуба, тот шел очень поспешно с горы. На втором допросе Якуб ни слова не упомянул Охочинскому об этой встрече, зато сказал, что услышав выстрелы, прошел с четверть версты в гору. Это вроде бы подтверждает показания Мустафы-оглу, так как именно вниз спускался взволнованный Якуб, когда он его встретил. Но, судя по дальнейшим признаниям Якуба, после встречи с убийцами он с четырех часов дня до полуночи никуда от них не отлучался. Когда же он встретился с Мустафой и его матерью?
– До убийства, когда искал волов, как и следует из его первоначальных показаний, – предположил Алексей, внимательно следивший за поворотами сюжета.
– Допустим, – кивнул Кубанский. – Но ведь Охочинский заподозрил Якуба из-за его странного поведения, подразумевая, что оно связано с убийством. Это была ниточка, потянув за которую, он размотал весь клубок!
– В криминальных историях часто бывает, что ложный след выводит на истинный, – пожал плечами Алексей. – Тем более, что в данном случае след оказался не таким уж и ложным.
– Вы думаете? А ведь Мустафа-оглу показывал, что Якуб шел вниз, а не вверх! Это подтверждает первоначальные показания Якуба, что он весь день искал волов, а не повторные!
– Из вашего рассказа у меня не возникло впечатления, что Якуб ходил исключительно вниз или вверх, как фуникулер. Человек ищет волов, спускается в котловины, поднимается…
– А я и не утверждаю, что перед нами стопроцентное алиби Якуба. Но я невольно сопоставляю факт, что в записи второго допроса Якуба Охочинский опустил упоминание об его встрече с Мустафой, с тем фактом, что Якуб указал другое направление своего движения, нежели Мустафа. А ведь это было не единственной нестыковкой в следствии.
Когда дело передали в феодосийский военно-полевой суд, за него взялся защитник Алексей Петрович Барановский, человек либеральных взглядов. Его сразу насторожило, что при наличии, в общем, солидных улик повис в воздухе вопрос о деньгах, полученных в Судаке игуменом Парфением, и не найдены крупные кости пострадавшего или их фрагменты. А может быть, он жив и скрывается? Отчего не берется в расчет его давнее желание покинуть Кизилташ, так и не удовлетворенное церковными властями? Были и другие вопросы: почему таракташские жители стали давать активные показания после того, как в селе появились на постое солдаты? Почему такой странный подбор свидетелей, записавших разговор Бекира и Сеита Амета: действующий титулярный советник и
