Тео подносит карточку к лампе в изголовье кровати и вытирает щеки тыльной стороной ладони.
– Вроде бы одежда… Скомканная одежда.
Действительно, какой-то бесформенный ком, контуры которого теряются в переливах сгущающихся теней. И на этом фоне бархатной черноты выделяется белым пятном тело убитого ребенка.
– Но это же чистая случайность, ты там тоже мог оказаться.
Едва я произнес эту фразу, как почувствовал, что сам не очень-то верю в то, что говорю.
– Пусть так. Но я не хочу, чтобы случайность посадили под замок.
– Оставь карточку здесь, не таскай ее с собой.
После ухода Тео, засунув фотографию в ящик ночного столика, я засыпаю. Как камень, падающий в пруд. Дойдя до дна, вижу гориллу с мордой крематорского служащего, стряпающую себе рагу из маленьких детей, которые корчатся в печке. И тут появляются рождественские людоеды. Рождественские людоеды…
23
«ОН ВИДЕЛ СВОЮ СМЕРТЬ В ЛИЦО!» – вопит первая колонка газеты на следующий день. Четыре увеличенных снимка, сделанных фотоавтоматом, занимают всю страницу. (В самом деле, аппарат же работал!) Четыре последние фотографии профессора Леонара крупным планом.
Он не просто лысый: остатки волос тщательно выбриты, брови выщипаны. У него высокий гладкий лоб, выпуклые надбровные дуги, заостренные уши, мощные челюсти под слегка обвисшими щеками. Лицо бледное, может быть, из-за освещения. (И снова мне кажется, что я уже где-то видел его.) На первой фотографии голова слегка откинута назад, прямой и безгубый рот, как шрам, прорезает низ лица. Из-под тяжелых век – мрачный, холодный, абсолютно невыразительный и пугающе глубокий взгляд. В целом физиономия как бы застывшая, но не от природы, а, так сказать, преднамеренно лишенная всякого выражения. На втором снимке все это внушительное сооружение из мускулов и жира сотрясается сверху донизу, глаза широко раскрыты, радужные оболочки видны целиком, пронизанные абсолютно черными зрачками, от которых трудно оторвать взгляд. На губах – легкая усмешка, отчего на жирных щеках образовались глубокие складки. На третьей фотографии лицо совершенно искажено. Брови изломаны, кожа на лбу и на голове ходит волнами, зрачки расширены так, что радужной оболочки не видно; рот рассекает лицо по диагонали, щеки полностью втянуты, изо рта выступает что-то, похожее на искусственную челюсть. Все очень нечетко. А на последнем снимке уже мертвец, точнее, та его часть, которая попала в объектив. После взрыва он, должно быть, осел на вращающемся табурете. Видна пустая левая глазница, из которой льется кровь. Часть кожи на черепе сорвана.
Моя голова, над которой сейчас колдует Клара, вряд ли выглядит лучше.
– Осторожней с примочками, остуди сначала! А то я чувствую себя как артишок в водяной бане.
– Да они чуть теплые, Бенжамен.
Это каждый раз как маслом по сердцу, когда сестренка зовет меня Бенжаменом. Как будто она нарочно растягивает имя, чтобы сдержать свою нежность.
– А здорово они тебя изукрасили!
– Это что, вот если бы ты видела, что делается у меня внутри… Слушай, а что ты думаешь об этих фотографиях?
Клара склоняется над газетой и через несколько секунд выдает мне свой ответ – ясный, точный, продиктованный профессиональным зрением фотографа.
– Я думаю, что газетчики пишут ерунду: этот человек видит вовсе не собственную смерть, а что-то другое. Да бомба и не убивает в четыре приема, насколько мне известно. Нет, он глядит на что-то, что он держит в вытянутой руке, как раз под объективом.
(Именно так, милая, так, так…)
– А это искаженное лицо на третьем снимке, это ведь до взрыва.
(Да, да, да!)
– И выражает оно вовсе не страдание, а удовольствие.
Я гляжу во все глаза на мою младшую сестричку. Затем отпиваю глоточек кофе, жду, пока он не пройдет теплой волной в желудок, и задаю последний вопрос:
– Скажи, Клара, если бы тебе показали очень страшную фотографию, ну просто кошмарную, что-то такое, на что в самом деле нельзя долго смотреть, – что бы ты стала делать?
Она встает, кладет в сумку толстый том «Французской литературы XX века», берет каску (она ездит в лицей на веломоторе), осторожно целует меня и, уже на пороге, оборачивается и говорит:
– Не знаю. Думаю, я бы ее сфотографировала.
Только в пять часов, с приходом Терезы, я наконец понял, кого мне напоминала зловещая рожа профессора Леонара, откуда было это чувство уже виденного.
– Это он, Бен, это он, он!
Тереза стоит, вся дрожа, передо мной и Джулиусом с газетой в руках. В ее голосе опасная истовость, обычно предвещающая нервный припадок. Я спрашиваю как можно более ласково:
– Кто он?
– Да он же! – истерически кричит она, протягивая мне книгу, схваченную с этажерки. – Элистер Кроули!
(А, знаю: Элистер Кроули, знаменитый английский маг, закадычный друг Вельзевула; Лимингтон, 1875 – Гастингс, 1947.)
Книга раскрыта на странице с фотографией, которая выглядит как копия первого из четырех снимков Леонара в газете. Во всяком случае, очень похожа на него. Под фотографией подпись: «Зверь Апокалипсиса, 666, Элистер Кроули».
А на соседней странице следующий текст, явно попахивающий серой: «Единственный закон: делай что хочешь. Ибо каждый человек – звезда. Но большинство не знает этого. Даже самые закоренелые безбожники суть побочные дети христианства. Единственный, кто осмелился сказать: „Я – Бог”, умер в припадке безумия, напутствуемый своей дорогой мамочкой, вооруженной распятием. Его звали Фридрих Ницше. Другие же, гуманоиды нашего XX века, заменили Христа Маммоной и церковные праздники – мировыми войнами. Они очень гордятся тем, что пали еще ниже, чем их предшественники. После идейных ублюдков – корыстные ублюдки. После царства сверхчеловеческого – диктатура недочеловеческого…»
– Он не умер, Бен, он не умер, он перевоплотился!
Ну все, поехали.
– Успокойся, маленькая, он точно умер, убит в кабине фотоавтомата.
– Нет, он снова укрылся под личиною смерти, чтобы возникнуть в других краях и продолжить свое черное дело.
(«Свое черное дело»! Перед моими глазами снова возникает контрастная черно-белая фотография с мертвым ребенком. Чувствую, что начинаю нервничать.)
– Бен, смотри, у него было еще одно имя – Леонар!
Кровь отливает от ее лица, и голос срывается. Девочка до смерти напугана. Газета падает у нее из рук, как в кино. Она повторяет:
– Леонар…
Джулиус сидит с высунутым языком.
