Ты столько дал мне!., сам, возможно, того не осознавая!..
Шесть лет тому назад
Я испытывала восхищение… эстетический оргазм от одного взгляда на Давида: будь то спина, облачённая в безукоризненно сидящий костюм, или прядь волос, скользнувшая к бровям, или едва заметное движение руки…
Где мы были, с кем встречались и что делали, я не очень-то и помню. Я всё время пребывала в тумане переживаний нашей последней близости и предвкушения следующей. Встречаясь со мной взглядом — на приёме ли, на банкете, в машине или где-то ещё — он накрывал меня своей нежностью, вибрирующей от желания, и раскалённой нетерпением, доходящим до отчаяния. А у меня подкашивались ноги.
Что будет дальше, я старалась не загадывать.
Но тоска скользкой юркой змеёй проникала всё глубже в моё сердце. Я не хотела показать этого Давиду, я не хотела отравлять последние часы нашей любовной сказки предчувствием расставания.
Но в последнюю ночь, в обратном поезде, я сорвалась.
— У тебя нет ощущения, что наш роман отдаёт кровосмесительной связью? — Сказал, устало улыбаясь, Давид.
— Оно у меня с самого начала. Не знаю только, кто я тебе — сестра или мать? — И тут меня понесло. — Давид… Как теперь быть? Я не смогу без тебя, я не смогу без Антона. Я умру, если он узнает… — Я плакала в его крепких объятиях на узкой вагонной полке. — А если не от этого, так от тоски и ревности…
— Умирай сейчас, пока я рядом. Потом я тебя воскрешу, и ты будешь жить дальше.
— Что ты имеешь в виду? — Я подняла на него своё зарёванное лицо, не успев сообразить, что дарю ему на память не самый свой эффектный портрет.
— Я инвалид души, Зоя. Я патологический бабник. Я не знаю, женюсь ли я когда-нибудь. Мне не нужна женщина надолго, мне нужна каждый раз новая. Я любил тебя эти несколько дней. Но это — предел, больше ничего никогда у нас с тобой не будет.
Я окостенела от такого признания. Внутри вдруг возник ледяной вакуум. Мгновенно — как в замедленной съёмке — вместилище моей души покрылось острыми изъедающими кристаллами. Стало пусто и гулко — никаких чувств, даже удивления. Ноль по Фаренгейту.
— Прими это, как данность. — Сказал Давид. — Это не оскорбляет, не унижает тебя, поверь. Мне было замечательно с тобой, ты идеальная любовница… Надеюсь, я тебя тоже не разочаровал?… Ну, если не считать моего признания, а? — Он уже возбуждённо ластился ко мне. — Всё прекрасно, правда? Будет, о чём вспоминать… — Он целовал мою грудь и гладил бёдра, а я снова наполнялась жизнью, желанием, радостью. — Ведь ты будешь меня вспоминать? А? — Давид смотрел, улыбаясь, уже готовый пронзить меня горячим копьём, но ждал ответа. Он поддразнивал меня пальцами, о… он знал, как это делать! — Ну, скажи, что тебе было хорошо со мной.
Я повторила за ним:
— Мне было хорошо с тобой.
Он, словно поощряя меня, продвинулся вглубь, и чуть охрипшим голосом продолжил:
— Я ведь был хорошим любовником?
— Ты был прекрасным любовником.
— И ты будешь с нежностью вспоминать наш роман…
— Я буду с нежностью вспоминать наш роман. — Меня снова кружила шальная страсть, и я готова была повторять за ним всё, что угодно.
— Который закончится этой ночью. — Он говорил и двигался в такт своим словам.
— Который закончится этой ночью.
Он срывал губами с моих губ слова и стоны, словно подбирал рассыпанные ягоды.
* * *
Мне было хорошо с ним. Он был прекрасным любовником. Я с нежностью вспоминаю наш роман, который закончился той ночью.
* * *
А в феврале сын прилетел к отцу на свадьбу.
Сразу после нашего с Давидом возвращения из Питера Антон сделал мне официальное предложение:
— Всякое совершеннолетнее дитя должно быть зарегистрировано и сосчитано государством, — сказал он.
Но истинной причиной было кое-что другое, а не притянутое за уши, заморскими мерками мереное, совершеннолетие нашего союза.
— Не хочу, чтобы какой-нибудь красавец вроде моего сына увёл тебя от меня.
— Но ведь не увёл же до сих пор, — сказала я, а в голове мелькнуло: догадывается или нет? Впервые мне стало неловко за свою «измену» — возможно, потому, что обо всех предыдущих романах я сама рассказывала Антону…
— Вот именно, до сих пор, — сказал он. — Ты расцветаешь как женщина, а я как мужчина увядаю, мне нужны какие-то гарантии… — Он засмеялся смущённо. — Какую же чепуху я горожу!
— Вот именно — чепуху, и именно — городишь. — Я тоже засмеялась.
Но и это было не всё.
Антон помолчал и дрогнувшим голосом продолжил уже совсем серьёзно:
— Наверное, это возраст во мне расшевелил присущие ему сентиментальность, стереотипы, желание определённости… Мне пятьдесят семь, я люблю тебя… — И осёкся: — мы любим друг друга, правда? — Он поднял на меня глаза, в них… в них звучала мольба.
Я взяла в ладони его лицо:
— Говори, мой любимый.
— Впервые я захотел, чтобы у меня было «как у всех». Я хочу, чтобы я мог представлять мою любимую женщину как мою жену…
Он говорил, волнуясь и сбиваясь. Но я поняла всё ещё до того, как Антон закончил.
Натали, подарившая ему три коротких ночи своей любви, была чужой женой. Она оставила ему сына, который считается сыном другого. Его любовь по имени Оля душой принадлежала не ему. Женщины, бывшие у Антона до меня, тоже по большей части, были чужими женщинами, или перманентно ничьими. У него есть слава, деньги и даже любимая. Ну почему бы ей не стать его женой?…
— Я стану твоей женой, — перебила я, — только при одном условии…
— Говори. — Он с надеждой посмотрел на меня.
— Если ты разрешишь мне родить тебе сына… нет, сын у нас уже есть, лучше — дочку.
— Зоя, девочка моя…
Антон прижал меня к себе и долго-долго не отпускал.
* * *
Как это ни удивительно, при встрече с Давидом через три месяца, в феврале, я не испытала ничего, кроме радости и теплоты. Ни тоски, ни сожалений, ни ревности…
Дом у залива
Мы вернулись в шумное тепло ульем гудящего дома.
Почему-то, переступив его порог, я вдруг ощутила минутную неловкость.
Ухватив её за ускользающий хвост, я поняла, что не хочу больше говорить Антону «до встречи», уходя с другим.
Что это? — подумала я — просветление? Переход бесчисленного количества тихих Инниных увещеваний в качество? Или элементарная усталость сорокапятилетней женщины?
— Наша комната наверху, вторая справа, — сказала я Ираклию, — я подожду там мужа.
Он проводил
